Двойная бездна
Шрифт:
Что-то случилось со временем… Странное ощущение нереальности происходящего на секунду пришло к нему, и он обрадовался. Значит, он снова стал человеком, землянином, снова научился удивляться и говорить то, что сочтет нужным.
— Отдыхай, — сказал Оленев и посмотрел на него так, словно все понимал, знал, предвидел, словно умел проникать в чужие тайны и ощущать боль чужого тела. — Это пройдет. Ты все рассказал. Я все понял. Завтра встанешь на ноги. А сейчас расслабься. Все позади. Больше я не позволю тебя украсть… Эх ты, а еще меня тихушей называл. Нею жизнь скрывал. Ничего, старик, не ты первый, не ты последний…
13
Да,
Он летел над заснеженными горами — белый слепящий снег на вершинах, густая зелень сосен и елей, пронзительное голубое небо, солнце бьет в левое крыло. Головы вытянуты на напряженных шеях, длина взгляда ограничена лишь горизонтом, перья прижаты к телу, западный ветер сносит в сторону. Он знал, что пора зимнего ожидания кончилась и надо лететь на север, прямо и вверх по невидимой ниточке магнитного поля, через горы, над истоками великой реки, сквозь весеннюю степь, где исподволь начинается вечная тайга — прибежище гонимых, заповедник времени, светлая родина радости и печали…
Веселов ждал того дня, потому что давно понял простую истину: только бамул, птица, рожденная в Заповеднике, своим безошибочным чутьем поможет ему найти дорогу. Поиски отца превратились в поиск глубоких корней, переплетенных воедино в добре и зле, любви и ненависти. Спасти не только себя, но и всех рассеянных по земле соплеменников своих, принужденных к измене и бегству. Отца, Юлю и еще многих, отвергших льстивые слова об избранничестве и теперь вынужденных скрываться и сопротивляться. Ему не было ясно до конца, какие следы оставило в нем недавнее похищение, чем грозит оно и когда проявится. Участок мозга, доставшийся ему от предков, мог заговорить с похитителями и без воли и ведома его, мог снова перенести сознание в заповедную область и заставить делать то, что он не хочет.
Он даже не мог сказать наверняка, что его освободило из-под чужой власти — простое исцеление от болезни, Юля или сам Мозг, давший ему лишь иллюзию временной полной свободы.
Теперь и Оксана знала все. Она испугалась, и все же у нее хватило мудрости не изнурять мужа мучительными расспросами и фантастическими домыслами. Не просто холодок отчуждения, а более странное и сложное чувство встало между ними. Словно бы Веселов на ее глазах из простого человека, поступки и слова которого можно было предсказать на много ходов вперед, превратился в диковинное чудовище, в неведомого пришельца, лишь таящего под привычной оболочкой враждебное ей истинное свое тело и душу. Она привычно заботилась о нем, но большей частью молча, и как-то так получилось, что она и ночевать стала в комнате сына. А потом, не предупредив Веселова, отвезла сына к маме, слепым своим материнским инстинктом ощутив опасность, грозящую хоть дальнему, но потомку Безымянных. Да, его терпеливая и почти-все-прощающая жена Оксана женским чутьем своим словно бы всегда предвидела
И грустно соглашался с ней Веселов-бамул, зябко топорща перья и оглашая хрупкий предвесенний воздух хриплым двойным криком. Цель полета лежала в трех месяцах пути — с долгими дневками и все более краткими и теплыми ночами. И он почти знал, что он должен сделать там, но как — оставалось по-прежнему тайной.
Зашла медсестра, налила чая, спросила его о чем-то, он ответил и даже пошутил по привычке, и даже не совсем пристойно шлепнул ее по тугой икре. Это был его стиль, всем знакомый и никого не удивляющий. И в то же время он продолжал полет и ощущал холод под плотным пухом, и видел цепь гор, протянувшуюся до горизонта, и знал свою цель — одну на двоих, человека и птицы. Веселову казалось — только он сможет достичь Заповедник не в виде покорного слепка сознания, и прийти туда как свободный человек, хозяин и победитель.
Но теперь он ждал. Да, как всегда, он ждал.
Прихода Юли, вестей от отца, письма от Алеши. Ждал пробуждения своего тополя от зимней спячки, ждал отпуска! … И напряженно ожидал, когда снова прорвут оборону Мозги и навяжут ему чужую волю, чужие мысли и убеждения. Теперь он не мог принять ничего из того, что узнал там; нет, он не забыл ни истории Безымянных, ни заповедей их, ни конечной цели, призванной собрать всех соплеменников, растворившихся в земной крови, чтобы увести их на забытую родину. На ту самую звезду его жизни, неярко горящую возле Тау Кита. Он не забыл и отвергал каждое слово, и противился всему этому чужому и враждебному.
Птица устала и замерзла, близился вечер, она описала неторопливый круг над узкой долиной с мертвым ручьем. Четыре юрких глаза высматривали надежное прибежище и пищу; звонил телефон — Веселова вызывали в детскую инфекцию. Слово «срочно» не было сказано, ибо в реанимации других слов не бывает.
Да, он побежал легкой рысцой по тающему снегу, запахнув плотнее халат, мимо спящих деревьев, к желтому двухэтажному корпусу. Приглушенный свет окон, ровный рокот мотора «скорой помощи» у дверей, смутное лицо водителя а темным стеклом, огонек сигареты, то вспыхивающей, то затухающей, как дыхание умирающего больного.
Его ждали. Дежурный детский врач, заплаканная худенькая мама. Почему-то не было врача «скорой». Привычный непокой приемного покоя, плач и кашель из открытой двери, запах хлорки, шелест халатов и в центре всего — годовалый ребенок, девочка, с шумом и хрипом вдыхающая воздух. Диагноз был прост и страшен — круп, отек гортани и надо было делать то, что положено, то есть брать ребенка на руки и бежать с ним в палату реанимации. Время было слишком дорого, оно тоже сгущалось, как воздух, с каждым вдохом приближая конец краткой жизни.
Веселов позвонил в свое отделение, коротко сказал то, что следовало, молча и быстро завернул ребенка в одеяло, «все будет хорошо» — бросил на ходу вскочившей маме, «звоните» — уже в дверях, «успокойтесь» — уже на улице.
Водитель «скорой» стоял, прислонясь к машине. Веселову показалось, что он смеется молча, посверкивая в сумерках золотыми зубами; никто не вышел вслед; обычно матери бежали следом, словно прощаясь навсегда; некогда было думать над всем этим, ибо ребенок хрипел и уже почти не сопротивлялся — Веселов слишком хорошо знал, что это значит.