Двойной без сахара
Шрифт:
— С сотворения мира, — продолжал издеваться Шон. — Не жди от меня откровений, милая. С какой стати я должен рассказывать о своей матери девушке, которую даже ни разу не поцеловал?
Я не дала ему сделать паузу.
— С той самой стати, что эта девушка в первый же вечер ответила на слишком много твоих вопросов.
— Я не задал тебе ни одного личного вопроса, который хоть как-то касался бы твоих нынешних чувств. Я понял, что к мужу ты ничего не испытывала, или я ошибаюсь?
— Не ошибаешься. И все же эти вопросы остаются личными.
— Ты
— Ты мог не спрашивать.
— Если бы я был трезвее, то точно бы не спросил.
— А если бы была трезвее я, то точно бы не отвечала, — сказала я примирительно.
— Обещаю, что никогда больше не спрошу тебя о матери.
— Даже если поцелуешь?
Церковь была крохотной, и мы сидели почти вплотную друг к другу, но сейчас его колено явно нарочно коснулось моего, и я поспешила отпрянуть от его лица.
— Ты чего дергаешься? Мы знакомы всего четыре дня. Слишком рано для поцелуя в церкви, не находишь?
И все равно он оставался слишком близко, а я уже почти сидела на своем рюкзаке, который лежал почти на самом краю скамьи, и действительно чувствовала себя пятнадцатилетней школьницей. Да и Шон, признаться, не выглядел сейчас взрослым мужиком. Глаза его слишком блестели. Наверное, Падди не зря наорал на школьного приятеля в пабе. Вот и пойми, когда мистер Мур говорит серьезно, а когда несет пьяную чушь. Но я-то трезва, несмотря на пиво и виски, а как поступают трезвые взрослые женщины?
Не опускают глаза, а жестоко расставляют все точки над Т и заодно над «Ё». К тому же, по-английски эта фраза прозвучит нейтрально и не заденет ничьих чувств, пусть и место для ее произнесения выбрано не самое удачное. Я набрала побольше воздуха и произнесла то, что никогда не говорила ни одному парню по- русски. Впрочем, по-английски тоже:
— You wanna fuck me? — Голос к счастью не дрогнул. — That's true, isn't it? (Тебе хочется трахнуть меня, не так ли?)
— Actually I don't, — ответил Шон без секундной заминки, вальяжно откинулся на спинку скамьи и устремил взгляд на распятие. (Совсем не хочется.)
Я окончательно уселась на рюкзак. Внутри все сжалось от сознания дурацкого положения, в которое я по-детски глупо загнала себя. Если в пабе я стала кумачом, в церкви стоило смертельно побелеть. Я скосила глаза на Шона: ирландец продолжал сидеть ко мне в профиль. Лицо его вновь стало маской. Он молчал, но тут, видно почувствовав мой напряженный взгляд, начал тихо посмеиваться, явно забавляясь моим замешательством. Наконец он заткнул рот ладонью и через мгновение уже говорил четко, голосом констебля, не глядя в мою сторону:
— Here in Ireland we do not fuck women. We ride them, — Шон выдержал паузу и, резко повернувшись ко мне, стиснул мои колени, будто испугался, что я грохнусь в проход. — Like a horse. Ah surely I'd love to ride you, but…
(Здесь в Ирландии мы не трахаем женщин. Мы объезжаем их как лошадей, (местный сленг, игра слов) Безусловно я хочу переспать с тобой, только есть одно
но…)
Лицо его засияло улыбкой шестилетнего мальчика: так невинно и мило, что вся моя обида на его смех вмиг улетучилась.
— You're faithful to your fecklng bastard, — закончил он без улыбки, а вот я уже не могла сдержать смех, не радостный, больше нервный, но так необходимый мне для разрядки. (Ты хранишь верность какому-то придурку.)
— I'm not a horse, Sean. I'm a stupid cow. (Шон, я не лошадь. Я глупая корова.)
Он остался серьезным, будто отвечал урок в католической школе:
— So, I can milk you Instead. (Ну тогда я могу подоить тебя.)
И тут мы оба расхохотались в полный голос, позабыв, что находимся в церкви, и я даже не сразу сообразила, что тыкаюсь носом ему в плечо.
— So, lass, I have nothing to offer you. Just myself, nothing more than Sean Moor, part bloodhound, part workhorse, all yours for a month or so, depends on the length of your stay on the Emerald Isle. Just say yes. (Милая, мне нечего предложить тебе, кроме самого себя, Шона Мура, смеси голодной собаки и рабочей лошади. Но все это будет твое на месяц или два, в зависимости от того, как долго ты пробудешь на Изумрудном острове. Только скажи — да.)
— No! — ответила я четко.
Шон слишком крепко держал меня и пришлось применить силу, чтобы высвободиться из его объятий.
— Let me know If you change your mind, — Шон поднялся, и я поспешила выскочить в проход, схватив рюкзак. — Now let's have some craie with those old stones. I have an Irish love story to share with you, lass. (Дай знать, если передумаешь. А сейчас пусть нас развлекают эти старые камни. Я поведаю тебе ирландскую историю о любви, милая.)
Он протянул руку. Я быстро накинула на одно плечо рюкзак и сжала его пальцы. Дурацкий разговор подарил странное спокойствие. Показалось, что я держу руку старого друга или брата — ни трепета, ни стеснения, будто между нами рухнула стена, созданная жалким подобием флирта, в который я тоже подбросила щепок, пусть и не нарочно. Нет, к чему врать? Мне нравилась эта игра. Я, кажется, впервые увидела в глазах мужчины желание. Пусть только животное, но я и не ждала от ирландского алкоголика и по совместительству водопроводчика чрезмерной романтики.
И все же меня умиляли его манеры. Аристократ в линялых джинсах. Он придержал деревянную калитку, пропуская меня вперед на узкую тропинку, и если бы не кресты, то проглядывающие в сочной траве желтые цветы и менее обильные облепившие основание церкви белые соцветия, названия которым я не знала, наполняли скорбное место летним духом русской дачи. На слишком узкой для двоих тропинке Шон все равно продолжал держать меня за руку, и его ботинки нещадно приминали траву. Мы медленно спускались с холма, и наш молчаливый путь определенно имел какую-то цель.