Дьявол
Шрифт:
— И что же он решил? — спросила она в смятении.
— Этой ночью он будет молить бога и вас подарить ему сына, — сказал Оливер ясно и спокойно.
Королева сделала резкое движение рукой и обнажила зубы, словно хотела вскрикнуть «нет!», но сдержалась и снова опустилась в кресло, глядя на незнакомца широко раскрытыми глазами.
— Наследник престола — принц Карл, — сказала она глухим, но уже твердым голосом. — Значит, королю заранее известно, что младший брат умрет раньше его? Не отвечайте, сеньор, я знаю, как Людовик распоряжается судьбою и будущим людей. Я знаю… все знаю теперь, я узнаю его приемы…
Она помолчала, устало улыбаясь; потом прошептала:
— Еще одно, сеньор, — я уже старая, изношенная женщина, и я ему противна… но нет, что мне до этого! Пусть он придет. Разве я смею сказать: пусть не приходит? Или пусть прикажет мне явиться, куда ему угодно. Но чтобы он не оскорблял меня больше! Чтобы не смотрел на меня! Он и так знает, на что я похожа. Быть может, он знает и то, каково мне жилось все это время.
— Можно мне поцеловать ваши руки, государыня? — попросил Оливер.
Король ужинал один. Даже Тристан и Жан де Бон, обычные участники королевских трапез, сегодня отсутствовали. Даже Оливер, прислуживавший королю, должен был стоять позади него. Людовик испытывал страх и отвращение перед тем, что должно было совершиться этой ночью; и всякое человеческое лицо было ему глубоко противно. Он поспешно и молча глотал острые, приправленные разными пряностями кушанья, пил возбуждающие настойки и крепкие, золотистые ликеры. Пил он быстро и много. Неккер видел только тщедушную, вздрагивающую его спину; нагибаясь, чтобы наполнить кубок, он видел твердый, жесткий профиль Людовика, — и тогда король закрывал глаза. После ужина король еще долго сидел за столом, вытянув руки, втянув голову в плечи, и много пил. Вдруг он вскочил, отшвырнув тяжелое кресло так, что Оливер должен был подхватить его, Людовик повернул к нему жесткое, злое лицо.
— Ты где будешь спать? — резко спросил он.
— Там, где всегда сплю в последнее время, — спокойно ответил Оливер, — рядом со спальней вашего величества.
Король быстро подошел и схватил Оливера за руку.
— Не ходи к ней, Оливер, — взмолился он.
— Она больна, — холодно произнес Оливер. Людовик на мгновение отступил, а затем с еще большей силой вцепился в его руку:
— Ты ее, — крикнул он, — Оливер, ты ее…
Неккер посмотрел ему в глаза.
— Она это сделала сама… чтобы вам было легче, ваше величество.
Король взмахнул руками и улыбнулся куда-то вдаль.
— Вот это мужество! — прошептал он и выбежал вон.
Оливер посмотрел ему вслед и покачал головой.
«Боюсь, что это не мужество, а усталость и у нее и у него. У них нет мужества». — Он пожал плечами и хлопнул в ладоши. Явились лакеи и стали убирать со стола. Оливер медленно прошел в свою горенку; он чувствовал, что в эту ночь навряд ли уснет. Мысли и чувства тех трех людей, которых он насильственно соединил и разъединил, осаждали его теперь со всех сторон.
«Для чего мне все это нужно?» — спросил он сам себя, и еще спросил: «Кто же здесь Оливер?» — И снова покачал головой. Ему не хотелось теперь быть королем; ему не хотелось теперь быть Неккером. Хорошо бы уйти в сон, в смерть, в ничто; но как трудно достижимо и одно, и другое, и третье! Ле Мовэ! Нечистый! Ведь не без причины люди дали ему такое имя. А дух Нечистого всегда бодрствует, всегда начеку; и он вечен. Что делать? Молиться? В каждом углу и над каждой дверью висят распятья. Но молиться иной раз так же трудно, как уснуть или умереть. О чем мне молиться, и кто меня услышит? Кто вопрошает, тот уже не может молиться. Бог — это извечное отрицание всяких вопросов, всяких сомнений. Вот что помогло бы: побыть немного с хорошим человеком. Анна была хорошая. Это было, но прошло… А кто виноват? Побыть с детьми — вот бы хорошо! Но в этой каменной гробнице, именуемой дворцом, нет детей.
На секунду Оливеру под влиянием усталости захотелось было увидеть добродушную, полнокровную физиономию Жана де Бона и услышать его вкусный хохот. Оливер даже повернулся, чтоб пойти искать его. Но тут же загнал внутрь душевную свою муку и сам захохотал над собой, заткнув уши, чтобы не слышать отвратительного эха, и быстро побежал к себе в горенку. От постели, от книг, от веселого и жаркого огонька свечки веяло спокойствием; и ему стало легче. Он не разделся.
Он раскрыл любимого своего Лукана [70] и стал читать прозрачные, холодные, слегка стеклянные строфы «Фарсалии».
70
Лукан, Марк Анней (39–65) — племянник философа Сенеки, выдающийся представитель эпического жанра в римской литературе. Из многочисленных трудов Лукана сохранилась лишь историческая поэма «Фарсалии» о войне Цезаря и Помпея.
Полчаса спустя он услышал, что к двери его приближаются шаги, широкие, твердые шаги Даниеля Барта. Оливер отодвинул от себя книгу. Он не удивился позднему приходу, он не волновался. «Еще не раз меня сегодня ночью потревожат, на то я здесь».
У двери еще не постучали, а он уже крикнул:
— Войди, Даниель!
Барт вошел с озабоченным, заспанным лицом.
— Да, это я, — сказал он, слегка растерявшись.
— Госпожа Неккер желает меня видеть? — спросил Оливер, с равнодушным видом раскрывая фолиант. — Ей лучше, надеюсь.
Он не посмотрел на своего слугу; он ожидал, что тот скажет «нет», что он, быть может, принесет дурную весть. В эту ночь все могло случиться. Но Даниель сказал «да», — сказал отрывисто и сердито. Оливер перелистывал книгу, потом стал читать и, казалось, забыл о присутствии Барта.
— Мейстер, — завопил Барт, — да вы хоть посмотрите на меня, выслушайте, что я вам скажу, ведь я к вам от больного человека и в такой час!
Оливер послушно поднял на него взгляд.
— Ладно, ладно, — сказал он, улыбаясь, — ведь ты сказал, что ей лучше; значит, противоядие помогло.
— Ну да, — недовольно буркнул Даниель, — по крайней мере она уже не бредит. Только вы бы сами лучше посмотрели, она вас требует. Что-то ее мучит. Идемте со мной, мейстер. Идемте сейчас же.
Оливер не тронулся с места.
— У меня сегодня дежурство? — сказал он, колеблясь.
— У вас дежурство? — изумился Барт. — Здесь, в вашей комнате, над книгой! А если бы даже у вас и было дежурство, — разве можете вы отказать госпоже в ее просьбе? И если даже король запретил, а вы бы хотели…