Дьявол
Шрифт:
Так как суд не решился применить пытку, то генерал-профос отправился в Амбуаз узнать волю короля. Людовик пожелал, чтобы был допрошен Балю и дал свои показания Неккер.
— Припугните Немура, — приказал он, — может быть этого будет достаточно.
Тристан поспешил обратно. Пленника стали допрашивать в камере пыток среди орудий мучений, но Немур оставался при своем показании. Л’Эрмит опять приехал в Амбуаз, и опять король совещался со своими куманьками. Неккера удивляло, что Людовик не жалеет времени на эти совещания и
— Не хочет ли он меня изловить и усыпить своей кротостью? — спрашивал он себя. И, испытывая короля, он сказал:
— Не остается, государь, ничего иного, как вынудить у него повинную.
Людовик задумчиво взглянул на Оливера.
— Зачем я буду пытать человека, когда я знаю, что я его все равно приговорю? — спросил он и, приблизившись лицом к Неккеру, прибавил шепотом, с улыбкой:
— Ты думал, что теперь после твоих слов я прикажу одеть ему напальный жом или же вогнать гвозди под ногти? Нет, так просто мы не ведем себя, Оливер.
Неккер поник головой.
— Я ли это еще, или это он опять сам? — спросил он себя с беспокойством и решился быть честным по отношению к королю.
— Хорошо, государь, — заметил он, — однако это доказывает, что вы не добиваетесь от него повинной? — Затем он обернулся к профосу: — Раз уж доказано вооруженное сопротивление, Тристан, ведь не трудно будет доказать и мятеж и преступление против его величества, а на основании того требовать от суда смертной казни?
— Так оно и будет! — отвечал профос.
— А тогда, ваше величество, — продолжал Оливер, — отбросим в сторону обвинение в государственной измене. Думается, что в политическом отношении это будет хорошо, и мало изменит конечный результат: ведь у Немура только одна голова.
Герцог Жак Немур от имени суда и короля был оправдан Бурбоном по обвинению в государственной измене, но обвинен за преступление против величества и приговорен к смерти через усечение головы. Просьба осужденного о помиловании, поданная королю на другой день после объявления приговора, была так потрясающа по своей простоте и силе, что президент Ле Буланже, семнадцать членов парламента и пятеро сеньоров победили свой страх перед королем и отдельным заявлением поддержали просьбу Немура.
Тристан со дня на день ожидал подписи короля, который колебался по неизвестным причинам: на первые напоминания профоса Людовик отвечал уклончиво, а потом резко заявил, что никакой закон не требует от государя подписания вердикта в течение определенного срока; суд-де может запастись терпением.
Так прошло две недели. Немур, палата судей, двор, вся страна ожидали того рокового момента, когда четыре тяжелых, твердых буквы королевского имени «Loys» решат вопрос о жизни и смерти. То, что после первых сорока восьми часов волновало умы, как неправдоподобное, постепенно превращалось в правдоподобное и действительное: король размышляет
Казалось, Людовик не замечал удивления и ожидания страны. Он взял к себе документы, никому их не показывал и ни с кем, даже с Оливером, не говорил о них. Неккер же, следуя внутреннему голосу, не спрашивал его и не навязывал своих советов. Но однажды перед сном, когда король вспомнил, по обыкновению, об Анне, он спросил его:
— Вы хотите ее видеть, государь?
Людовик остановился.
— Ты, кажется, хочешь меня отблагодарить, Оливер? — спросил он. — Уже сейчас?
— Не думаю, государь, чтобы вас можно было подкупить, — возразил Неккер серьезно. — Ведь меня тоже нельзя.
Они пошли к Анне после того, как Оливер снял на один час караулы, стоявшие на их пути. Она сидела в кресле, одетая, с нежным румянцем на щеках, с блестящими, но мутными глазами. Лицо ее казалось свежим, но руки были желтые и прозрачные. Она улыбалась, но Людовик оставался грустным. Произнеся несколько приветливых слов, он спросил о ее самочувствии и выслушал ее успокоительные ответы. Он помолчал, едва заметно поведя плечами, потом тихо произнес:
— Вы нарумянились для меня, сударыня. Это говорит о вашей доброте. А может быть это по твоему приказанию, Оливер?
Неккер взглянул на него и, не колеблясь, сказал «да».
Анна слабо улыбнулась.
— Жаль, что вы это замечаете, государь, — сказала она.
Людовик поник головой.
— Это касается не меня, а моей совести, — возразил он сдержанно, — и потому я не позволю себя подкупить.
Он поднял глаза на Оливера и взволнованно продолжал:
— Я не хорош, не хорош, брат, а когда я утомлен или вял, я ищу поддержки у тебя. А иногда ты и сам призываешь меня к бодрствованию.
Неккер улыбнулся многозначительно.
— Иногда я должен вас будить, государь, чтобы самому не быть утомленным или вялым, — он понизил голос. — Если бы мы оба заснули, то ни один из нас не мог бы поддержать другого. — Тут он заговорил еще тише. — В самом деле, мы не хороши еще и потому, что любим пококетничать с нашей совестью, государь, и порисоваться перед ней. А это дешевка.
Король покраснел и так стиснул пальцы, что они захрустели.
— Ты честный друг, — сказал он с запинкой, — ты бодрствуешь. Ты меня не выпускаешь из рук. Я всего этого не знал и только теперь понял. Я разыгрывал перед самим собою все, что угодно, даже близость к евангельскому духу. Меня знают, как хорошего комедианта. Но в этом отношении я сам себя недооценил, а это со мной случается редко. Я находил в этом удовольствие, теперь же я вижу себя без маски, без белил и румян. Ты часто бываешь жесток и загадочен, брат!