Дьявол
Шрифт:
Анна медленно угасала. Она почти все время спала, но в минуты бодрствования ясность и окрыленность ее мысли были поразительны; у нее ничего не болело, она даже не особенно тосковала. Она нашла себе новую странную радость: тихое, детское, почти потустороннее любование собственной красотой. Медленно действующий яд точил ее изнутри, не разъедая наружной оболочки; лихорадочная желтизна мало-помалу прошла, кожа стала теперь прозрачно-матовой, как слоновая кость. Лицо ее было необъяснимо покойно и прелестно; дыхания смерти не было на нем, но в чертах уже светилось что-то неземное, отчего смягчился овал, исчезли скорбные линии в углах рта, и ясный чистый лоб сиял невыразимо нежно над обведенными синевой глазами.
Она спала в кресле у окна, когда вошел Оливер. Он тихонько сел на табурете у ее ног и загляделся на нее. Голова Анны покоилась на слегка приподнятом плече, из полураскрытых губ вылетало короткое, чуть прерывистое дыхание. Опущенные ресницы отбрасывали до середины щеки легкую, полукруглую тень. Лицо было совершенно покойно, руки были мирно сложены на коленях. Но вот на губах ее заиграла улыбка, и она прошептала, еще не раскрыв глаз:
— Оливер…
Неккер наклонился и поцеловал ее руку. Она легко вздохнула, довольная как дитя и сказала:
— Дай мне зеркало.
Оливер подал ей зеркало; она поднесла его к лицу, провела пальцами левой руки по бровям и внимательно себя оглядела.
— Почему король теперь не хочет меня видеть? — неожиданно спросила она. — Мне уже не нужно больше белиться и румяниться, и я его не разочарую.
Он изумленно глядел ей в глаза.
— Откуда у тебя эта мысль, Анна? — спросил Оливер в напряженном ожидании.
Она положила руку на зеркало, словно желая, чтобы отражение не мешало ей сосредоточиться, закрыла и вновь раскрыла глаза, потом взглянула на него.
— Мне сдается, Оливер, что эта мысль идет от тебя, что ты ее сюда принес.
Голос ее тоже изменился: он стал слабее и тоньше, в нем появился легкий серебристый звон. Он был пленителен, этот голос, как прежде улыбка. «Или же, — тут глаза Оливера смягчились и потеплели, — или же прежняя улыбка Анны была теперь в звуке голоса».
Когда она произнесла последние слова, лицо ее было неподвижно, и тем не менее слова эти были сказаны с улыбкой, с еле заметной, бесконечно сладостной вибрацией радости в тоне. В ее голосе словно переливались те золотые искорки, которые прежде вспыхивали в глазах, когда она, бывало, улыбалась.
Улыбнулся и Оливер.
— Если ты могла это почувствовать, Анна, — произнес он с бесконечной добротой, — то ты еще много знаешь.
Он приблизил свое лицо к ее лицу. Она посмотрела ему в глаза, затем на лоб, затем опять в глаза. Она слегка склонила голову набок, чуть-чуть обнажила зубы и покосилась на него сквозь ресницы с милым лукавством нашалившего ребенка, который, однако, уверен в том, что его не станут бранить.
— Я многое знаю! О, я многое знаю! — с таинственным видом зашептала она,
Неккер опустил голову; слабость вдруг сковала все члены, сердце его билось тяжелыми, гулкими ударами. Голос Анны дрогнул:
— Оливер, Оливер! Гляди на меня! А то я ничего не вижу, ничего не знаю! А ведь нужно, чтобы я знала, верно?
Он медленно, с огромным усилием поднял на нее глаза… От изумления она сперва не могла произнести ни звука.
— Оливер, ты плачешь? — вымолвила она еле слышно. — Оливер, ты умеешь плакать? О, только не плакать! А то я ничего не вижу!
Неккер весь затрясся от диких безудержных рыданий. Но это было лишь мгновение. Вот уж он резко откинул назад голову. Все прошло. Глаза снова были ясны.
— Нет, верно это были не слезы, — задумчиво произнесла Анна, глядя в зеркало, — потому что ты ведь наперед знаешь, когда придет конец. — Исполненная тайного счастья, она доверчиво кивнула сама себе и еще тише продолжала: — Ты знаешь, когда это будет, и я знаю… вижу… а где вижу, не скажу. Но мне нечего об этом думать. — Она взглянула на сидящего перед ней Неккера. — Сделаем ему удовольствие, Оливер. Зеркало приносит мне столько радости, так почему же не дать эту радость и ему? Верно, Оливер?
— О, да, — кивнул Неккер, — зеркало показывает тебе твою жизнь, Анна.
Он говорил совсем тихо, еле внятно, словно боясь ранить ее словом или звуком.
— Мою жизнь? — изумилась она. — Почему ты не говоришь: мое отражение? Моя жизнь, Оливер, не может дать радости ни ему, ни мне…
Она озабоченно подняла руку.
— Оливер, я ничего больше не могу ощущать, я боюсь живого тела… у меня перед живым телом такой страх… смертный страх, Оливер! Я дам ему мое отражение, доставлю радость его глазам. Но он не смеет больше желать… желать меня… Это был бы конец, а он не должен приближать моего конца… Ты все-таки плакал, Оливер?
Неккер провел рукой по лбу, словно решаясь на что-то, затем поднял к ней свое лицо.
— Нет, — сказал он убежденно и твердо, — он не смеет больше желать!
Она взяла его голову обеими руками, притянула к себе и долго глядела на него.
— Теперь мне хорошо, — блаженно прошептала она, — его любовь — это Оливер! То, что ты хочешь сделать — хорошо. И он знает, что ты делаешь доброе дело, Оливер!
Она отпустила его голову; взгляд ее оторвался от его взгляда, задумчиво и радостно скользнул куда-то вдаль, потом упал на зеркало. Оливер отклонился назад, легко проводя пальцами по ее лбу и вискам. Она еще несколько секунд глядела на свое отражение широко раскрытыми блаженными глазами, потом веки ее опустились, и она уснула сладко как дитя. Голова ее склонилась на чуть приподнятое левое плечо. Рот приоткрылся, короткое дыхание было едва слышно. Оливер, измученный и как-то сразу постаревший, еще посидел немного рядом с нею. Затем он встал, осторожно убрал зеркало с ее колен и поставил его обратно на столик. И он отворил стенной шкапчик, насыпал какого-то порошку на сковородку и сжег это снадобье на столике перед спящей. Сладкий, одурманивающий дым окутал комнату.
Мейстер прошел в горенку к Даниелю Барту.
— Госпожа будет очень крепко спать сегодня, Даниель. Через час ты отнесешь ее в башню. Я буду там и позабочусь о том, чтобы ты прошел незамеченным. Но на всякий случай прикрой ее лицо и всю ее укутай чем-нибудь. Самое лучшее — принеси ее под большим плащом.
Барт в ужасе глядел на него.
— Мейстер! Господин мой! Что вы делаете? — вскричал он.
Оливер слабо улыбнулся.
— Ничего худого, Даниель; госпожа говорит даже, что я делаю доброе дело.