Дьявол
Шрифт:
Король удивленно взглянул на него.
— Я не знаю ничего лучше, — печально произнес он, — я знаю смерть, но только для других; такая смерть не светла и не красна. А покуда я жив — я король; и не в силу одной лишь случайности рождения! Я воистину единственный человек в государстве, который может, который способен быть властелином. Что сталось бы с этой великой страной, не будь меня сейчас на свете, — меня с тобой? Я обязан любить нашу жизнь, друг, и ты должен будешь помочь мне, когда приблизится Великий Враг.
Оливер потупился; казалось, разговор этот волнует его.
— А разве не легче было бы бороться с Великим Врагом, — воскликнул он, — если бы король христианин и чужую жизнь научился ценить и беречь, как сокровище?
Людовик задумчиво покачал головой.
— Господь не судил, чтобы борьба далась мне легко, — нерешительно произнес он, — господь не судил мне быть кротким государем. — Он помолчал минуту, а затем с ударением сказал:
— Брат, не смей ссылаться на бога: ты сам можешь помочь.
Оливер шагал взад и вперед по комнате; глаза его светились лаской и добротой.
— Хорошо, — прошептал он, — я последую за вами, когда вы отойдете от людей и останетесь в одиночестве. В великом вашем единоборстве вы будете не один, государь. Но до рубежа далеко, и много предстоит еще горя.
Людовик сжал руки и тяжело дышал.
— Выздоровеет Анна? — поспешно спросил он, желая и безумно боясь услышать ответ.
Неккер посмотрел на него с состраданием:
— Быть может, — сказал он.
В дверь постучали. Король сердито поднял голову. Но Оливер уже бросился к выходу:
— Кто там?
— Гонец от старшего камерария ее величества со спешным донесением.
Оливер распахнул дверь, вырвал из волосатой, дрожащей от усталости руки посланца пергаментный свиток и подал его королю. Тот медленно и серьезно взломал печати. Во время чтения ни один мускул в лице его не дрогнул. Но Оливер заметил, как блестят его глаза, и радостно улыбнулся. Людовик обернулся и долго глядел на Оливера.
— Ты не ошибся, друг. Дофин родился и будет жить, ее величество вне опасности. Король может радоваться.
Он встал и подошел к окну.
— Как зазеленело все кругом, — сказал он, а затем, изменившимся голосом: — Итак, у нас есть теперь дофин. Ты говорил, Оливер, что он необходим. Только через двадцать лет он сможет доказать, достоин ли он своих предков и своего сана, а сумеет ли он стать необходимым — это будет видно лет через тридцать, не раньше. Необходимы только мы с тобой — от этого я не отступлю. И я все так же жажду жить.
Неккер, стоя позади него, покачал головой.
— Государь, дофин всего несколько часов прожил на этой зеленеющей земле, а вы уже ненавидите его. Радость отца светилась в ваших глазах лишь столько мгновений, сколько у вас пальцев на руке. Государь, государь!
— Ах, Оливер, — жаловался Людовик, — как трудно королю быть христианином! Видишь ли, я бы, конечно, любил его, но ведь он родился для того, чтобы заменить меня. Таково проклятие, тяготеющее на королях; ненавидеть старших сыновей или бояться их. Я бы полюбил его, если бы его рождение не приговаривало меня к смерти, если бы я не должен был умереть, Оливер. И я честно скажу тебе все, потому что ты все должен знать: моя краткая радость не была радостью отца; то было богохульство, друг мой!..
Он умолк и откинул голову назад, словно прислушивался к каким-то еле внятным звукам. Потом шепнул:
— Брат, дальше скажи ты сам вместо меня.
Теплота его голоса тронула Оливера.
— …и радость по поводу того, что «мои чары», как вы это называете, победили, — докончил он. Король казался взволнованным.
— И это еще не все, Оливер! Моя греховная, страстная надежда простирается дальше!
Неккер побледнел.
— Этого я не смею произнести, — тихо ответил он.
— Таких вещей не говорят, государь!
Но Людовик резко обернулся, весь красный, с горящими глазами:
— А я смею произнести! — вскричал он. — Чары, вызывающие к жизни, могут побороть и смерть!
Оливер отступил несколько шагов назад и печально потупился.
— Но мы еще по сю сторону рубежа, — горестно шепнул он. — Государь, разве не вы только что были жалким страдающим человеком?
Король медленно поник головой. Страдание вновь напомнило о себе.
— Я и сейчас несчастен и беспомощен, — простонал он. — Я ведь не тороплюсь подойти к рубежу. А то, что ты сказал про Анну, — это правда?
— Правда, — мягко ответил Неккер и глянул в глаза королю. — И спасибо вам, государь, что вы не назвали сегодня того, другого имени, мысль о котором мне безмерно тяжела. Потому что я охотнее стану биться против Великого Врага, чем служить ему. Дайте мне срок подумать о судьбе вашего брата, государь.
Людовик быстро подошел и поцеловал его в лоб.
— Да, брат мой, — сказал он растроганно, — я не хочу теперь думать о смерти, хотя бы и о чужой.
Оливер отправился к Анне. Он шел неверным шагом, часто останавливаясь, задумываясь. — Разве я не ближе к роковому рубежу, чем он, — говорил Оливер сам себе, — разве мне не видны последние повороты и извивы пути! Так зачем же я не бегу к цели и не влеку его за собою! Зачем иду я все тише, крадучись, как сейчас, и заставляю его идти в ногу со мною, и изливаю на нас всех полную меру страдания? Неужто я люблю в нем человека больше, чем короля? Ибо ведь это любовь — защищать, охранять человека и его душу от тягот королевского долга. Или все это — надлом, раздвоение, которое теперь карает и меня и его? — Оливер расхохотался. — И вы думаете, государь, отречься от человека и человечности? И вы думаете, это легко! Государь, я поведаю вам мою тайну, ее завещал мне отец: я люблю людей, потому что они мне причиняют боль, а я им. Вот, государь, что я принес с собою к вам в замок! Я — дьявол, но дьявол гуманный, и без человечности нам трудно будет жить. Государь, великое одиночество и Великий Враг бесчеловечны! Вы, государь, сильней меня в борьбе, а я сильнее вас в поражении…