Дьявольские повести
Шрифт:
Я впопыхах вернулась в Туфделис и сообщила друзьям, что Детуш перевезен в другую тюрьму, где окажется дальше от пределов нашей досягаемости и в более суровом заключении, нежели в Авранше: на войне любая неудавшаяся с первого раза попытка осложняет следующую — противник предупрежден, теперь он еще больше начеку. Господин Жак лишь высказал мнение всех своих соратников, заявив, что предприятие придется начинать сызнова.
«Господа, — добавил он, — воспользуемся сегодняшним днем для лечения ран. Завтра мы постараемся расквитаться за них. Через два дня мы должны быть в Кутансе и возобновить проигранную нами партию. Кутанс укреплен лучше, чем Авранш, а мы — малочисленнее, чем раньше. Нас теперь всего одиннадцать».
«Вас по-прежнему двенадцать, господа, — возразила я. — Одиннадцать — неудачное число. Оно принесло бы нам несчастье. Коль скоро господин Винель-Онис не
Вот так, барон, я стала участницей второй экспедиции Двенадцати и воочию видела вещи, подобные которым уже не увижу и о которых мне остается только вспоминать.
6. Перерыв между двумя экспедициями
М-ль де Перси снова умолкла. Прозвенел тонкий серебристый голосок покрытого сусальным золотом Вакха. Время шло к полуночи, а полночь, как говорят, — это час призраков. И в самом деле, не призраками ли были все эти люди из прошлого, собравшиеся в маленькой старомодной гостиной и беседовавшие об ушедшей молодости и благородных делах, свершенных на их глазах? Юрсюла и Сента де Туфделис в особенности смахивали на призраки, бедные кроткие призраки! Иссохшие, бледные, с выцветшими волосами, они по-прежнему держали в исхудалых пальцах прозрачные экраны, зеленый газ которых процеживал сквозь себя потухающий свет камина, отбрасывая на их бескровные лица отблеск, напоминавший луну над кладбищем. Барон де Фьердра и аббат с сестрой, у которых цвет лица был теплее, а глаза ярче, казались более оживленными и страстными, но разве они воодушевлялись не такими же, в сущности, напрасными воспоминаниями, что и обе хозяйки, столь похожие на исчезающие с зарей привидения? Даже Эме, самая молодая среди них, чья красота красноречиво доказывала, что ее обладательница прошла по жизни меньше, нежели остальные, Эме, склоненная над вышивкой, о которой она не думала, одинокая и обреченная глухотой на безмолвие, Эме, чья душа искала другую душу за гранью смерти, — не была ли она самой мертвой среди них, не забрела ли она дальше всех в царство мечты?
— Канун нашего выступления на Кутанс стал в Туфделисе большим днем, — возобновила свой рассказ м-ль де Перси. — Проживи я еще сто лет, мне и тогда останутся памятны мельчайшие подробности этого своеобразного бдения перед боем. Мы, естественно, начали с перевязки раненых, подтрунивавших и смеявшихся над своими ранами, а это — самый изящный способ гордиться ими. Тяжелее остальных, почему он веселей и чаще остальных потешался над этим, был покалечен господин де Кантийи, которому, замечу в скобках, вы, дорогая Сента, так мило подарили свою косынку `a la Мария Антуанетта. Помните? Я ведь не ошибаюсь, верно? Не успел он галантно сказать вам: «Если вы хотите, чтобы рука у меня перестала болеть, пожертвуйте свою косынку мне на перевязь, и здоровая рука заработает у меня еще лучше». И вы, моя голубка, не заставив себя просить, сняли с шеи косынку, еще хранившую тепло ваших плеч, и отдали ее Кантийи. Покончив с перевязкой, мы занялись оружием. Оно было припрятано нами на всякий случай в этом замке, перешедшем к нашим женщинам, за отсутствием наследников по мужской линии, и теперь мы привели его в боевую готовность. Две дюжины прекрасных рук, в том числе и две те прекрасные руки, что сейчас при свете лампы работают над вышивкой, господин де Фьердра, почернели, снаряжая заряды для наших мужчин. Нас, женщин, было тогда в Туфделисе десятка полтора. Хотя Двенадцати не удалось спасти Детуша, мы — как только тревога за их судьбу рассеялась и нам стало известно, что произошло, — обрели веселость, неизменно возвращавшуюся к нам после катастроф и, вероятно, олицетворявшую упорство надежды. «Не удалось вчера — удастся завтра», — твердили мы, и все вы, мадемуазель, бывшие женщинами больше, чем я, опять, как это свойственно юности, смеялись и болтали, предаваясь своим воинственным занятиям.
Видя, что из первой экспедиции жених ее вернулся без единой царапины, даже Эме, всегда по-королевски невозмутимая, расцвела, несмотря на всю свою сдержанность, новым для нее чувством, которое можно было бы назвать счастливой гордостью. Да, единственным Днем, когда Эме позволила нам заглянуть в свое святая святых, словно великолепная, но не раскрывшаяся и на всю жизнь оставшаяся бутоном роза — в чашечку Цветка, был канун нашего выступления на Кутанс и несчастья, которое вскоре должно было на нее обрушиться.
Предчувствие, однако, никак не уведомило ее о том, что вот-вот случится, и когда господин Жак, в тот день еще более печальный, нежели обычно, сказал нам при радостно возбужденных товарищах то, что предчувствовал он, а именно — что ему не вернуться из второй экспедиции…
— Да, — перебила м-ль Юрсюла де Туфделис, — он сказал это мне и Фебе де Тибуто, своим соседкам по столу за ужином, после которого вам предстояло исчезнуть в ночи. Нам как раз подали десерт. Разгоряченные мужчины говорили о предстоящем дне как о празднике. Мы выпили за здравие короля и успешное похищение шевалье Детуша. Только господин Жак оставался мрачен и не притронулся к бокалу. Фебе де Тибуто, лишь недавно попавшая в Туфделис и к тому же чуточку шалунья, ребячливо, потому что она и была ребенком, спросила его:
«А вы почему такой грустный? Выходит, вы не верите, что шевалье Детуша удастся похитить?»
И он ответил ей, глядя на Эме, словно этим объяснялось все:
«Простите, мадемуазель, я твердо верю, что похищение удастся, но убежден, что сам я при этом погибну».
«Зачем же тогда вы едете?»— в свой черед задала вопрос я: после всего, что о нем рассказывали в Мэне, ставить под сомнение его отвагу не было причин, но меня резанул взятый им тон. И я никогда не забуду, с каким выражением лица он мне ответил:
«Затем, что это лишнее основание ехать, мадемуазель».
— Так вот, — продолжала м-ль де Перси, — Эме не разделяла предчувствие господина Жака, это предупреждение судьбы, на которое я ответила бы тогда лишь пожатием плеч, но о котором с тех пор не раз и вполне серьезно размышляла: она, без сомнения, надеялась, что сумеет снять у него с сердца камень, осуществив, как это она и сделала в тот же вечер, мечту, сильнее всего опьяняющую влюбленного мужчину, и заставив его забыть о будущих опасностях ради данной минуты, дарящей ему безмерное счастье! С того дня, когда она сообщила нам с простотой, бесповоротностью и самоотвержением, необычными для столь стыдливой души, как у нее, что она обручилась с господином Жаком, между ею и нами все было сказано и все стало ясно. Она была слишком недоступна в своей скрытности, а мы слишком верили в ее душевное благородство, чтобы докучать ей вопросами о господине Жаке. В любом случае он был женихом Эме де Спенс, и этого было достаточно. Но в тот день она соизволила, чтобы он стал для нее кое-чем побольше. Она пожелала, чтобы он стал ее мужем в глазах всех, и бракосочетание, неосуществимое во времена, когда в Туфделисе не было даже часовни, а на десять лье вокруг не нашлось бы священника, который мог совершить обряд, бракосочетание состоялось, пусть даже только в форме обетов, произнесенных при десяти соратниках жениха, с коими он завтра пойдет, может быть, на смерть.
— А ваша мадмуазель Эме начинает меня интересовать! — простодушно выпалил барон де Фьердра.
— Счастлив слышать! — шутливо вставил аббат. — А я-то думал, о многомудрый рыбак, что ты все еще предпочитаешь своего дельфина, который к тому же им и не был!
— Ах, она вас интересует! — взорвалась м-ль де Перси, вытаскивая свою историю из скобок не относящегося к делу замечания так же неистово, как продергивала толстую иглу через вышивку. — Оно и неудивительно, господин де Фьердра. Мы только раз видели поступок Эме, но клянусь, в тот вечер она не посрамила свой род. Тот вечер окупил всю ее жизнь. Вся ее жизнь была с тех пор беспросветным горем, вдовством, глухотой, мечтою за рукоделием, бедным букетиком фиалок у подножия могилы; но в тот вечер, когда она благоволила прилюдно обручиться с господином Жаком, с которым уже обручилась без свидетелей, она разом показала нам, чем могла бы стать, не помешай ей, как стольким другим, обстоятельства, рамки которых оказались слишком узки для нее.
То, чего она пожелала, свершилось так, как она пожелала, и преисполнило новым возбуждением этот День энтузиазма и воинственного ликования. Эме никого не предупредила о своем замысле, который должен был принести ее возлюбленному счастье, способное свести на нет любые огорчения и озарить его чело сиянием блаженства. Услышала ли она то, что господин Жак ответил вам, Юрсюла, или это помогло ей понять, что творится в сердце, в котором она царит? Как бы там ни было, через несколько секунд Эме встала из-за стола, и Жанна де Монтэврё, лучшая ее подруга, последовала за нею. Это не привлекло ничьего внимания: разговор шел о завтрашней экспедиции, о желанном и долгожданном выступлении через несколько часов… Неожиданно — никто не заметил, сколько прошло времени, — Эме вернулась в зал вместе с Жанной де Монтэврё. Уже с порога она предстала нам как настоящее видение. Это была совсем другая женщина: вся в белом, под вуалем, и по тому, как она направилась к нашему столу, все мы, и я первая, почувствовали: сейчас произойдет нечто великое.