Дьявольские повести
Шрифт:
Полнокровная м-ль де Перси, которая задыхалась от волнения, на минуту остановилась перевести дух, но ни аббат, ни барон, захваченные рассказом, не нарушили молчания.
— И если я, господин де Фьердра, говорю об этом создании, — продолжала м-ль де Перси, — если я на мгновение задерживаюсь на этой особе, по всей видимости злодейке, то лишь потому, что она явилась единственной причиной неудачи Двенадцати в их первой экспедиции. Нет никакого сомнения, что не будь ее, подчеркиваю, ее одной, они вызволили бы шевалье Детуша в тот достопамятный грозный день, когда поставили вверх дном весь Авранш. Я лично убеждена: они добились бы своего. Но она противопоставила им волю, несокрушимую, словно стены тюрьмы, сложенные из гранитных глыб. Винель-Онис пробовал ее споить, пробовал подкупить. Он воспользовался всеми способами, какими можно соблазнить тюремщика с тех пор, как на земле появились тюремщики. Но он наткнулся на неприступную душу, потому что ее охраняла ненависть, притом самая непримиримая и безжалостная — та, которая замешена на материнской любви! Шуаны убили ее сына, убили не в сражении, а после него и, как это часто бывает в гражданских войнах, сопроводив смерть утонченной жестокостью — то ли из мести, то ли для устрашения. Угодив в засаду после жаркого дела, в котором синие, имевшие пушку,
«А! — бросила она. — Ты меня дурачил. Ты — шуан и явился сюда за арестантом… Ну-ну, легче, я же не боюсь смерти и давно хочу умереть, — добавила она и крикнула: — Малышка, беги в караулку, зови сюда синих!»
«Конечно, я мог ее убить, — рассказывал нам потом Винель-Онис, — но я ведь не знал, в какой из башен сидит Детуш. Выстрел наделал бы шуму, а я потерял бы время».
И он швырнул стоявшую рядом скамеечку под ноги малышке, свалив ее на пол и не дав ей убежать.
Однако секунды, которая ушла на это движение, хватило Хоксонше, чтобы выскользнуть в темный, как чернила, коридор, где Винсель сразу же потерялся, хотя и слышал, как старуха вскарабкалась по лестнице одной из башен, отперла камеру и закрылась там на ключ вместе с арестантом.
— Ах, черт! — выругался г-н де Фьердра.
— Чума на нее! — подхватил аббат.
— Пока все это происходило в тюрьме, — продолжала старая амазонка, не обратив внимания на возгласы слушателей, — стрелка часов на фасаде ратуши, расположенной в глубине рыночной площади, достигла цифры, которую Двенадцать избрали моментом начала действий, а приняв решение, они уже не способны были колебаться.
«Наш черед начинать танцы!»— весело бросил Жюст Лебретон, обращаясь к Ла Варенри.
И они вошли вдвоем в ярмарочную палатку, где было особенно много народа и все пили. Вошли они вразвалку, но с посохами в руках. Никто вокруг ничего не заподозрил, все остались на местах — кто сидя, кто стоя. Тогда Жюст Лебретон, подойдя к большому столу, за которым пили, аккуратно положил свою палку на ряд налитых доверху стаканов и объявил, а голос у него был звонкий:
«Никто не пьет, пока не выпьем мы!»
Услышав такие вызывающие слова, все обернулись, и в обоих зерноторговцев вперились десятки глаз, в которых читалось изумление, готовое взорваться гневом.
«Ты часом не спятил, торгаш? — спросил один из крестьян. — Прими-ка отсюдова свою палку: она тебе понадобится, чтобы башку защищать».
Тут он схватился за свободный конец посоха, которым Жюст покрыл стаканы, не выпуская из рук другой его конец. Авраншец отвел палку в сторону.
Это и явилось тем оскорблением, на которое напрашивался Жюст. Он не сказал ни слова, остался невозмутим и лишь занес над головой руку, а она у него была ловкая и сильная; палка опустилась, угодив по всему ряду полных стаканов, вдребезги разнесла их, и осколки разлетелись во все концы палатки. Началась сумятица. Люди повскакали, крича, угрожая, толкаясь и моча ноги в сидре, потекшем покуда вместо крови. Женщины пронзительно завопили, их крик охмелил мужчин злостью и подействовал им на нервы, как звуки боевых волынок. Убежать женщины не могли: им было не пробиться сквозь плотную толпу, ринувшуюся на зерноторговцев с намерением их задушить.
«За вами первый взмах смычка, сударь, — сказал Лебретону господин де Ла Варенри со своей неизменно изящной учтивостью. — Но если мы хотим сыграть пиесу до конца, нам следует выбраться из палатки: здесь даже палки в ход не пустишь — слишком тесно».
И грудью, плечами, головой они попытались проложить себе дорогу сквозь толпу, настолько плотную, что под ее натиском чуть не лопалась ткань палатки, куда на шум сбегался народ. Но поскольку людской прилив непрерывно нарастал, оба шуана в расчете на то, что их вызволят снаружи, издали клич, которого их собравшиеся у палатки друзья ждали как приказа:
«На помощь, зерноторговцы!»
Зрелище, вероятно, получилось прелюбопытное! Зерноторговцы отозвались на призыв щелканьем своих страшных кнутов, прорубая себе дорогу в толпе этим оружием, рассекавшим физиономии не хуже дамасских клинков. Это была настоящая атака, настоящий бой! На огромном пространстве взметнулись вверх ясеневые ноги, ярмарка прервалась, и никогда еще ни на одной молотильне цепы, руша гречку, не били по зерну так, как здесь посохи по головам. В тот день политические убеждения были прямо-таки написаны на человеке. От каждого удара брызгала кровь, цвет которой опознавался по первой же ее капле. Со всех сторон раздался крик: «Это шуаны!»— и тут же барабан забил тревогу. Она-то, хоть мы не расслышали ее с высоты туфделисской башенки, и разнеслась по Авраншу, поставив город на ноги. Батальон синих хотел пробиться штыками через толпу, катившуюся по ярмарочному полю, словно море, но даже это оказалось невозможным. Солдатам пришлось бы расчищать себе путь через мечущуюся вокруг толпу мужчин, детей, женщин, которая сама по себе своим напором могла раздавить горстку шуанов. Двенадцать, или, точнее, Одиннадцать, поскольку Винель-Онис находился в здании тюрьмы, казались смерчем, вихрившимся в центре людского моря, чьи валы били им в лицо, эти Одиннадцать, прикрытые щелчками своих кнутов и мулине, [368] своих посохов, рассчитали правильно: они валили с ног тех, кто стоял поближе, напирал на них особенно рьяно и отвечал им ударом на удар. На всем остальном пространстве поля царили неописуемый беспорядок и толкотня, повсюду гигантской волной колебалась толпа, в толще которой, обезумев от криков, барабанного боя и запаха резни, начинавшегося подниматься над этой равниной гнева, вставшие на дыбы лошади возносили выше людских голов свои подкованные копыта, а там и сям гурты перепуганных мычащих быков так плотно сливались в одно целое, что животные громоздились друг на друга, дрожа всем телом, задирая круп и напрягая хвост, словно для того, чтобы отгонять мошкару. Но там, где рассыпали удары Одиннадцать, волнообразного движения не было. Там как бы образовывалась воронка и от брызжущей крови в воздухе плавала дымка, как от водяных брызг под мельничным колесом. Там приходилось шагать не по траве, а по упавшим, и ощущение того, что они топчут ногами поверженные тела, подсказало всем Одиннадцати одну и ту же мысль, потому что, не переставая бить, они весело затянули старую нормандскую плясовую:
368
Мулине — фехтовальный прием, удар с круговым или полукруговым движением острия и с обходом оружия противника.
Нет, вновь она не выросла. Если захотите, вам и теперь еще покажут в Авранше, где сражались лихие певцы. На этом месте больше не растет трава. Кровь, которая напитала там землю, была, по-видимому, достаточно горяча, чтобы иссушить всякую растительность.
Наши продержались так почти два часа, но Кантийи перебили руку, Ла Варенри проломили голову, Бомону сломали обе ключицы, почти всех остальных более или менее серьезно задели. Однако они все еще сопротивлялись, только куртки на них были уже не белыми, как утром, — их покрывала теперь не мука тонкого помола, а кровавая роса. Неожиданно господин Жак упал, исторгнув радостный крик у наэлектризованных крестьян: те решили, что повергли наконец одного из этих чертовых несокрушимых зерноторговцев, которых нельзя повалить, хоть и можно мять, словно гипс. Господин Жак не был даже ранен. Сражаясь, он определил по высоте солнца, начавшего садиться и лившего на площадь уже не прямые, а косые лучи, что наступило время идти за Детушем и присоединиться к Винель-Онису. Поэтому с гибкостью дикой кошки он ползком проскользнул между ногами мужчин, целиком поглощенный страшной игрой своих рук, и, подобно пловцу, что ныряет в одном месте, а показывается на поверхности в другом, очутился довольно далеко от схватки, среди не столько распаленного, сколько перепуганного сброда. Как он пробрался сквозь него? Он сбросил с себя крышку от чана, то бишь свою большую шляпу, — теперь она ему только мешала. Но вот как его не узнали по окровавленной, изодранной в клочья куртке, он и сам не мог объяснить: дело было невероятное, он просто этого не понимал! Но вы сами воевали, барон, а на войне невероятное происходит чуть ли не каждый день. Наверно, секрет здесь в цепенящем действии страха. Когда господин Жак вновь поднялся на ноги в толпе, через которую пробрался ползком, люди бросились наутек от того, кто, похоже, сам спасался бегством, и в сумятице, царившей на площади, он сумел добраться до тюрьмы, где Винель-Руайаль-Онис должен был подготовить освобождение Детуша. Но в тюрьме, вернее, перед ней он встретил синих. Да, это были синие.
Видя, что не удастся ни продвинуться вперед, ни развернуться на ярмарочном поле, где яблоку было негде упасть и где авраншские крестьяне, заменив их солдат, неплохо справлялись со своим делом, синие при первом же возгласе: «Шуаны!»—бегом ринулись к тюрьме: офицеры и солдаты уже не сомневались, что свалка, кипевшая в глубине площади, затеяна, чтобы прикрыть бегство Детуша. Достигнув тюрьмы, — надеюсь, вы не забыли ее план, господин де Фьердра? — синие убедились, что тяжелая дверь нового здания, что занимала Хоксонша, надежно забаррикадирована, и поскольку девочка, которой Винель-Онис швырнул под ноги скамеечку, от чего она свалилась, была полумертва от страха и под дулом Винелева пистолета не смела даже пикнуть, а внутри тюрьмы все казалось спокойным и безмолвным, они, естественно, заключили, что тюремщица, чью энергию все знали, при первых же криках толпы и шуанов приняла необходимые для обороны меры. И веря, что она-то уж не упустит арестанта, синие отвели себе роль резерва на случаи атаки на тюрьму или вылазки из нее, если шуаны оказались бы достаточно безрассудны, чтобы сунуться в эту мышеловку; поэтому солдаты развернулись в цепь вдоль длинной стены, где лошади, пригнанные для продажи на ярмарку, стояли в ряд, привязанные к железным кольцам, о чем я вам уже говорила. Правда, солдатам пришлось держаться на порядочном расстоянии от коней, отвечавших дикому гвалту и мычанию на площади гневным ржанием и яростным ляганьем; вот почему синие сочли за благо оставаться вне досягаемости страшной линии копыт, то и дело, словно метательные снаряды, взлетавших в воздух и способных запросто перебить хребет тому, кто подвернется. Господин Жак все это понял. Меланхолик меланхоликом, а он был все-таки настоящий мужчина! День клонился к западу. Затерявшись в толпе, господин Жак дождался первых сумерек. В глубине площади по-прежнему щелкали кнуты. Он выбрал благоприятный момент, и у него достало хладнокровия и храбрости проделать под брюхом дрожащих и почти взбесившихся коней то же, что он проделал под ногами толпы. Он проскользнул между стеной и синими. Он не сомневался, что Винель-Онис проник в тюрьму. Порукой тому была забаррикадированная дверь. Ее на всякий случай забаррикадировал Винель-Онис… С приближением ночи в толпе, которая, ничего не замечая, буйствовала на ярмарочном поле, сообразили наконец, что лучше бы растечься по улицам, но хлынувшие туда людские толпы наталкивались на встречное течение и сшибались с ним, так что повсюду опять возникали водовороты и вспухали новые скопища людей. По всему вечернему Авраншу слышался барабанный бой, прерываемый короткими выкриками: «К оружию!» Подобно солдатам, Национальная гвардия и жандармы пытались пробиться туда, где шла свалка, но, как и солдаты, наталкивались на непреодолимое сопротивление многолюдной спрессованной массы, слишком плотной для того, чтобы сквозь нее можно было проложить себе путь, не истребив всех подряд. Однако это обстоятельство, предусмотренное и учтенное нашими, которых оно до сих пор прикрывало от штыков и пуль, грозило теперь обернуться против них. Зажатые в многослойном кольце врагов, которое они расширяли изнутри, там и сям отщелкивая от него куски ударами кнутов и посохов, но не могли разломать, как ломают бочку, выбив из нее несколько клепок, они были не в состоянии ни отступить, ни скрыться. Это-то и страшило господина Жака.
Прижимаясь к земле у самой потерны, он по старому плющу, затянувшему стены тюрьмы, вскарабкался затем до зарешеченной отдушины, сквозь которую негромко крикнул по-совиному, уведомляя Винель-Ониса, и тот, услышав зов, без шума разбаррикадировал дверь.
«А Детуш?»— спросил его господин Жак и оледенел от сознания того, что они понесли поражение, когда Винель-Руайаль-Онис рассказал, как, ускользнув от него, тюремщица отважилась запереться на ключ в башне с глазу на глаз с арестантом.