они голодают, но чертовски здорово трахаются руками,
а по этим телам, покрытым ворохом старого тряпья,
картона и газет,
невозможно определить их пол.
ПЕРЕБИВКА
и вновь мы наблюдаем за полетом бабочки.
Белая дорога
«… Хотел бы я, чтоб вы однаждыпришли в мой дом.Я многое бы мог вам показать».Моя невеста вдруг потупит взор и вздрогнет.Ее отец, его друзья — все рады.«И что же, мистер Фокс?» — хихикает блондинкав углу. Волосы — пшеничные колосья,и тучей грозовой глаза, крутые бедра,и изогнувшись, смеясь, ждет продолженья.«Мадам, я не сказитель, — и поклонясь, спрошу: —Быть может, вам есть что сказать?»И вновь улыбка.Кивая, встанет, губы шевельнутся:«Городскую девочку, простушку, бросил любовник,школяр. Крови давно не шли,и живот уже было не спрятать,она — к нему, проливая горючие слезы.Он по головке гладит,клянется: женится, и они убегут,однажды ночью,к тетке. Она и верит;хотя, конечно, видела, как он смотрелна хозяйскую дочь,что красива и богата, — верит.Или хочет верить.В его улыбке читалась хитрость,в его глазах, черных и жгучих, и рыжине волос. Что-тотолкнуло ее с утрапораньше отправиться в их потайное местечко,под дубом,и взобравшись на дерево, ждать.В ее-то положении.Возлюбленный крался в тени, прячась от света,с ним была сума,из нее достал он мотыгу, нож, простыню.Работал он споро, копалвозле терновника, под дубом,тихонько насвистывал, рыл ей могилу, напеваястарую песню…Спеть ее вам, люди добрые?»Она умолкает, а мы все и хлопаем, и кричим,ну, может, не все.У моей нареченной волосы черные,щеки как персик и алые губы,вид недовольный.А красавица (Кто она? Из постояльцев, должно быть.)поет:«Вышел лис в сиянии ночи,И стал у луны просить что есть мочиЛунного света,Чтобы всю ночь идти до рассвета,Ведь до логова так далеко!Э-о! Э-о!Ведь до логова так далеко. Э-о!»Голос ее так
сладок, но у суженой он еще слаще.«И когда могилка была готова,Маленькая могилка, ведь она была невеличкой,Даже и с брюхом,Стал он расхаживать взад и вперед,Ходил вокруг дуба, подбирал слова:Доброй ночи, крошка, любимая,меня в лунном свете так к тебе тянет,к тебе, с ребенком под сердцем. Иди, обниму.И обнимал он полуночный воздух рукой,в другой сжав короткий, но острый нож,и ударил ножом во тьме ночной,раз и другой.На дубе дрожа, она наблюдала, стараясь потишедышать,Но дереву дрожь предалась. Взглянул он наверхи сказал:Держу пари, это совы,А потом снова: Иль кошказабралась? Эй, киска… Она замерлаи не дышала, в дерево вжалась. На рассветевзял он мотыгу и ножи ворча и ругаясьдвинулся прочь.Нашли ее в поле, бродила онаИ была без ума.Листья застряли в ее волосах,Песнь на устах:Ветвь сгибалась,Ветвь ломалась.Я видела нору,Что вырыл Лис.Поклялись любитьИ вместе жить.Я видела нож,Что вынул Лис.Говорят, у ребенкалисья лапа вместо руки.Со страху, ворчат повитухи. А школяр сбежал».Она садится, хлопают все.Улыбка замерла в уголках губ: но мне известно,Что я найду в ее серых глазах. Она смотрит,ей интересно.«Я читал, на Востоке лисы преследуют священникови ученых,принимая облик женщин, домов, гор, богови процессий,но их выдают хвосты», — я начинаю,но отец суженой прерывает.«А ты, моя радость, ты сказку хотелаНам рассказать?»Невеста краснеет, щеки алее роз:«Хотела, отец. Но только не сказку, но сон,что мне снился».Голос ее тих и нежен, голос чарует,А там, за окном, звуки ночи: ухают совы,но, как говорится, коль живешь возле леса,сов бояться тебе не с руки.Она на меня взглянула.«Ах, это вы! В моем сне вы примчались, позвали:Радость моя, пойдем ко мне в дом,Вниз по белой дороге.Ты столько всегоУвидишь в пути!Я спросила, как ваш дом найти,Вдоль белой дороги, длинной и темной, в тени дерев,где днем все желто и зелено, а утром и вечером тьма.И ночьючерным-черно; нет лунной дорожки на белойдороге…Сказали вы, мистер Фокс, и мне это странно, но снытак предательски четки и темны,что можете вы зарезать свинью, и тушу еепривязать к седлу черного жеребца.И вы улыбались,да, мистер Фокс, и красные губы блестели, сверкали глаза,зеленые, что ловят девичьи души, и желтые зубы,что сердца их разрывают».«О Боже», — я улыбался. Глаза все застыли на мне,не на ней,хоть говорила она. Глаза, о, глаза.«И вот, в моем сне, мне мнится, как будто я еду в ваш дом,куда вы так часто меня приглашали,пройтись по полянам и тропкам, увидеть запруды,скульптуру из Греции, тис,тополей аллею, и грот, и беседку.И вот в моем сне, во сне я не хотелаидти туда с компаньонкой,с отцветшей, сморщенной девой, которая не сможетоценить ни ваш дом, мистер Фокс;ни бледную вашу кожу, ни глаза-изумруды, ни уговоры.По белой дороге я поскакала, по кровавому следу,на Бетси, моей кобыле. Деревья вверху зелены.С дюжину миль след вел все прямо, потом завернулчерез луга и канавы, вниз по тропе(и я напрягала зренье, чтобы его различить,капля за каплей: видно, свинья, как подобает, была уж мертва),А узду натянула уже перед домом.Но дом-то каков! Огромный, прекрасный,и пейзаж вкруг него, и окна, колонны,белого камня колонны, редкого и дорогого.Скульптура была в том саду, перед домом,Спартанский ребенок и лис у него в одежде,вонзивший зубы в живот, нежную плоть раздирая,дитя не кричит и не плачет,разве плачет холодный мрамор?В глазах только боль, и стоял он на постаменте,вкруг которого вырезаны семь слов.Я обошла постамент, прочитала:Будь смел,будь смел,но не слишком.Привязав на конюшне кобылу,меж черных жеребцов,с безумьем и кровью в глазах,я никого не встретила дорогой.Тогда вошла я в парадный вход — и вверх по лестнице.Огромные двери были прикрыты плотно,в ответ на стук никто не вышел.Во сне (ведь это сон был, мистер Фокс, не забывайте,ах, что-то вы бледны) ваш дом меня зачаровал,охвачена была я любопытством (вам оно известно,я по глазам читаю), убийственным для кошек.Наконец нашла я дверцу, незапертую,и ее толкнула.Шла по обшитым дубом коридорам,где на полках бюсты, безделицы,я шла, и звук шагов ковры скрывали,и наконец вошла в огромный зал.И снова, выложенные красным камнемна белом мраморном полу, слова:Будь храбр,будь храбр,но не слишком.Иль кровь твояхолодной станет вдруг.И там ступениширокой лестницы, застеленные краснымковром, ведущие из зала,и я по ним пошла, но тихо-тихо.Вот дверь дубовая: и вот уж яв столовой, так я поняла, узревостатки страшной трапезы на блюдах,остывшей, с роем пировавших мух.Там недожеванной рука лежалаи мертвое лицо, а в жизнита женщина похожа на меня».«Господь нас защити от снов подобных! —воскликнул тут отец. —Как это возможно?»«Но то был сон всего лишь», — я сказал.И женская улыбкаблеснула в глубине тех серых глаз. О уверенья,куда без них? «За столовой была другая комната,такая, что эта вот гостиница могла быв ней поместиться, и была полната комната вещей, лежавших грудой.Колец, браслетов, ожерелий, платьев,жемчужных нитей, меха, и шелков,и юбок кружевных, и муфт, и перьев,ботинок женских, шляп и драгоценныхрубинов и алмазов. Ну а дальшерешила я, что я попала в ад. Во сне…Там дальше грудойлежали головы, все женщин молодых. А на стенетам части тел прибиты. И грудами лежали груди,и печень, и желудки, и глаза… Нет, не могу.И все вокруг гуделоот мух: жужвельзежужвельзежуж, как я разобрала.Я не могла вдохнуть зловонный воздух,бросилась оттуда, и зарыдала, прислонясь к стене».«То логовище лиса было, значит», — блондинка говорит.(«Нет, конечно», — шепчу я.)«Они неаккуратны, вечно в норахваляются и кожа-кости,и перья от добычи. Их зовут французыРенар, шотландцы — Тод».«Имен не выбирают», — тут говорит отец моей невесты.Он дышит тяжело, и все они, как видно:огонь камина лица освещает, они красны, от эля,от огня,а на стенах висят трофеиохотничьи. Невеста продолжает: «Снаружи слышу шум,движенье…Бегу назад по красному ковру,все по ступеням вниз, но поздно: дверь распахнулась!Кубарем скатившисьи без надежды, в страхе и бессильия спряталась за стол. — И смотрит на меня. —И тут вошли вы, да, то были вы,вы распахнули дверь, ввалились, держа за горложенщину. Рыжеволоса, молода, она кричала и отбивалась как могла,а вы, вы насмехались, весь в поту. Довольнойбыла усмешка ваша. — Лицо моей невесты багровеет. —Скинули вы плащ, короткий, старый,вы, мистер Фокс, пока она кричала, ей горло перерезалиот ухадо уха; слышать мне пришлось,как задыхалась, булькала, давиласьона своею кровью, я молилась,закрыв глаза, ждала конца, но долго, о, слишкомдолгобыла она жива. Я выглянула из укрытья.Вы улыбались, меч держа в руках,в крови по локоть».«Но ведь это не так», — я ей напомнил.«Да, то был сон. Лежалаона на мраморе, а вы кромсали, резали и рвали.Вы отделили голову от плеч,Меж мертвых влажных губ язык засунув.И бледные отрезали ей руки.И груди отрубили, а потомВы начали рыдать и выть. Внезапно,вскочили вы, за волосы держа,по лестнице помчались с головой. Как тольковы удалились, я рванулась к двери.Вскочив на Бетси, я галопомдомой помчалась белою дорогой».И тут все поглядели на меня. Я поставил кружкуна старый, на видавший виды стол.«Не было так, не может быть так, — тут я всех заверил. —И не дай Господь, чтоб было так.Сон дьявольский. Такогоуж никому не пожелаешь».«Но прежде чем покинула тот доми загнала до пены я кобылу,с которой мы стремглав вперед летелипо белой той дороге с красным следом(и разве то свиньи вы кровь пролили, а, мистер Фокс?)и прежде чем я оказалась здесь,упав без чувств, не говоря ни слова,перед отцом, и братьями, друзьями…»Любят честные фермеры лисью охоту,Слушают, под ноги глядя, молчат.«Так вот, но прежде, мистер Фокс,я подхватила с пола, из лужи крови,руку. Той женщины, что на моих глазахвы растерзали». «Но ведь не было так…»«Не сон то был, зверюга и убийца!»«Но ведь не было так…»«Ты монстр, ты Жиль де Рэ!»«И не дай Господь, чтобы было так!»Она улыбнулась, улыбкой холодной и злой.Волосы пышные у моей невесты,и розы цветут на устах. На щеках же красные пятна.«Вот, мистер Фокс! Держите! Вот белая ручка!»Меж грудей она прятала (мечтал я о них,о нежных веснушчатых грудях)и теперь положила на стол, предо мной.И все они алчно смотрели,как я ее взял, ту вещицу.Покрытая шерстью, подушечки, когти.«Ведь то не рука!» — говорю им. Но кто меня слышит!Со свистом кулак врезается в ухо, по плечу бьет дубинка,я шатаюсь,и тут настигает удар сапога, я падаю на пол.И градом удары посыпались.Плачу, кричу, извиваюсь, ту лапу держа.возможно, что вою. Теперья вижу ее, сероглазую эту блондинку,как губы ее разомкнула улыбка,как юбкой шурша, выбегает, взглянув напоследокна то, что творится. Далекий ей путь предстоитв эту ночь.И когда ускользает, я с пола отчетливо вижу: под юбкойтам хвост между ног; я мог бы сказать им,но уже не скажу ничего. Сегодня она побежитна всех четырех своих лапах по белой дороге.Но если охотники? Вдруг?Будь храбр, шепчу, умирая. Будь храбр, но не слишком.Вот и конец рассказу.
Королева ножей
Последующее появление дамы — дело личного вкуса.
Уилл Голдстон. Трюки и иллюзии
Когда был маленьким, время от времениЯ жил у бабушки с дедушкой.(У стариков подолгу лежал шоколад,до моего приезда; вот какова она, старость.)Дедушка на рассвете завтрак всегда готовил:По чашке чаю, и тосты, и мармелад(в фольге золотой и серебряной). А обед и ужинготовила бабушка. Кухнявновь становилась ее наделом; сковороды всеи кастрюли,ложки, ножи и мутовки — челядью были ее.Готовя, песенки пела обычно:Дейзи, Дейзи, ответь мне, —или, порой:Ты заставил меня полюбить, а я того не хотела,я не хотела.Петь не умея вовсе. Да и готовка ей трудно давалась.Дедушка дни проводил наверху,В крохотной темной каморке, куда мне не было хода,переводя на бумагу чужие улыбки.С бабушкой мы ходили на скучные променады.Обычно я изучал поросший травой пустырьсразу за домом, заросли ежевики и садовый сарай.Трудно было им управляться с наивным мальчишкой,ему развлеченья придумать. И вот однаждывзяли они меня в королевский театр,в варьете!Огни погасли, занавес красный поднялся.Известный в то время комиквышел, побормотал свое имя (в обычной своей манере),выставил зеркало, встал с ним вровень,поднял руку и ногу, и в отраженьивидели мы, он как будто летел;то был коронный номер, и хлопали все и смеялись.Потом он шутил, неудачнои несмешно. Его неловкость и странность,вот на что мы пришли смотреть.Бестолковый лысый очкарикнемного похож был на деда. Но наконец он ушел.Танцовщиц ряд длинноногих сменил исполнитель песни,которую я не знал. В зале сиделивсе старики, как мои, усталые пенсионеры,и все они были довольны. Дедушка в перерывеочередь отстоял за шоколадным мороженым. Съелимы свои порции, когда уже гасли огни.Поднялся пожарный занавес, а потом настоящий.Вновь танцовщицы вышли на сцену,а затем прокатился гром, и дым заклубился;из дыма возник человек и кланялся. Мы захлопали.Вышла дама, сама улыбка, переливаются крылья,мерцают. А пока мы следим за улыбкой,у фокусника на кончиках пальцев вырастают цветы,и шелка, и флажки.Флаги всех стран, локтем толкнув, сказал дед.Все в рукаве уместилось.С юности (я с трудом представлялдедушку юношей или ребенком) он был одним из тех,кто в точности знал, как делают вещи.Сам собрал телеприемник, сказал он, когда женился;тот был огромным, с крошечным экраном.И не было тогда телепрограмм;но все равно они его смотрели,не зная точно, люди ль то иль тени.Он что-то изобрел, патентовал,но в производство это не внедрили.На выборах в совет он третьим был.И починить мог бритву и приемник,и пленки проявлял, печатал фото, построил куклам дом.(Для мамы: чудом сохранился — потрепанный,стоял в саду, мок под дождем и снегом.)Тут выкатился черный ящик,на нем сидела женщина, вся в блестках.Тот ящик был высоким и объемным —вполне мог поместиться человек. Открыв,они его вертелии так и сяк, стучали по нему. И ассистенткав него зашла, сияя. А фокусник закрыл за нею дверцу,и когда открыл — там было пусто. Поклон,аплодисменты.Зеркала, мне дедушка шептал. На самом делев ящике она.По мановенью ящик вдруг сложился как домиккарточный.Есть потайная дверца, мне дедушка сказал;Бабуля шикнула, мол, молчите.А фокусник в улыбке показалнам мелких полный рот зубови медленно приблизясь, вдруг указал на бабушкус поклономи пригласил подняться с ним на сцену.Все хлопали и веселились. Смутилась,растерялась моя бабуля. Ну а я, сидевшийтак близко, что чуял запах его лосьона,шептал: «Меня, меня возьмите…»Он ждал. «Перл, что же ты? — ей дедушка сказал. — Иди…»Так сколько же ей было? Шестьдесят? Недавнобросила курить. Еще худела. Гордилась,что у ней все зубы целы, прокуренные, желтые, — свои.У дедушки зубов как не бывало: он в юности еще,катаясьна велике, удумал прицепитьсяк автобусу, чтоб ехать побыстрей.Автобус повернул, дедуляпоцеловал асфальт на мостовой.А она жевала лакричник,глядя в телевизор; сосала леденцы, его дразня.Но вот она встает; стаканчикс мороженым и палочкой оставив,и по проходу к лестнице идет.Уже на сцене фокусник ей хлопал. Молодчина.Вот кто она была.А из кулис выходит ассистентка в сверкающей одежде,и ящик выкатывает, красный в этот раз.Она, ты видишь? Дедушка шептал,Та самая, которая пропала. Она.Возможно, что она. Все, что я видел —сверкающая женщина, а рядом — моя бабуля(смутившись, жемчуг теребя).Та женщина нам улыбнулась и замерла,Как каменная или из пластмассы.А фокусник тут ящик подкатил,туда, где бабушка ждала, поставил.Тут он заговорил с ней: где живет, откуда, как зовут,и все такое.И: мы случайно раньше не встречались? Бабуля покачалаголовой.Открыл он ящик, и она зашла.Нет, кажется, не та, тут дедушка продолжил,размышляя, у той, кажись, темнее волос.Я ничего в ответ сказать не мог.Гордился бабушкой и был смущен,надеясь, не сделает та ничего такого, за что краснеть придется;песен петь не станет. Тут дверцуза ней захлопнули, а наверху, где голова, открылиоконце. Перл! С тобой там все в порядке? С улыбкойона кивнула, фокусник прикрыл оконце. Ассистенткадала ему футляр, и из него достал он меч, и тем мечом разрезалтот ящик, а потом еще, еще,и дедушка, смеясь, мне пояснял:Лезвие там не закреплено, вместо него другое,фальшивое, его-то мы и видим.Тут фокусник достал лист из металлаи им разрезал ящик пополам.И верхнюю взяв половину,где половина бабушки была,поставили ее на сцену.Вот эту половинку.Открыл он вновь окошко на минутку,оттуда бабушка на нас смотреладоверчиво. Когда закрыл окошко в прошлый раз,она спустилась вниз по лесенке,теперь стоит там,мой дедушка мне тихо сообщил.Она потом расскажет, как это делается.Лучше б помолчал он: мне так хотелось волшебстватогда.Теперь в тот ящик воткнули два ножа, туда, где шея.Вы там еще, скажите, Перл? А может,хотите песню нам исполнить?Она запела «Дейзи, Дейзи ». Он поднял ящик,стал ходить по сцене, и голос доносилсято с одного конца, а то с другого.Но это он поет, сказал дедуля, ведь голос-то его.Похож на бабушкин, я возразил.Конечно же похож, конечно! Он умеет.Он в этом дока. Он собаку съел.Тут фокусник открыл вновь ящик,теперь размером с шляпную коробку.Бабуля песенку свою допела и затянула новую:Э-эй, а вот и мы, возничий пьян, лошади еле плетутся,и мы возвращаемся, мы возвращаемсяназад, назад, обратно в город Лондон. Бабулятам родилась, бывало, вспоминалавдруг что-то страшное из детства. Как однажды детиворвались в магазин ее отца, крича: Жид, жид порхатый!Еще не разрешала она носить мне черную рубаху,ей были памятны те марши через Ист-энд:чернорубашечники Мозлисестре под глаз поставили фингал.А фокусник неспешно, взяв нож,разрезал поперек коробку. И пение в тот миг оборвалось.Потом, соединив все части, достал из них свои ножии меч,открыл окошко сверху; там бабушка моя нам улыбаласьсмущенно, приоткрыв в улыбкепрокуренные зубы. Вновь закрыв окошко,достал он нож последний, а потомоткрыл и дверцу, но там было пусто.Он сделал жест — и красный ящик тожеисчез. Там, в рукаве, услышал шепот деда,но что хотел сказать, он сам не знал.Два голубя через кольцо огня летали, по его веленью,а послесам фокусник в дыму вновь растворился.Она под сценой или за кулисой ,сказал мне дед, пьет чай теперь,с цветами к нам вернется иль коробкойконфет. Я б предпочел второе.На сцене танцовщицы отплясали, в последний разк нам вышел грустный комик.А на поклон в финале вышли все.Отличная работа, сказал мне дедушка. Твои глаза вострее,смотри внимательно, сейчас, наверно, выйдет.Но нет. Не вышла. А на сцене пели:Тебя несет волна на гребне,все выше и вперед,и солнце светит.Занавес упал, мы протолкались в холл и там слонялись.Потом спустились к входу в закулисьеи ждали там, пока бабуля выйдет.Но вышел фокусник, одетый по-простому,и ассистентка — не узнать ее без грима.Мой дедушка его остановил, но тот пожал плечами:по-английскине говорю, достализ-за уха моего полкроны, а дальшево тьму и дождь он вышел.И бабушку я больше не увидел. Мы домой вернулисьи стали жить как прежде.И дедушка готовил нам еду. А это значит,что на завтрак, обед и ужин и на файв-оклок мы елитосты и мармелад в серебряной фольгеи пили чай. Пока я не вернулсяк родителям.Мой дедушка так резко постарел, как будто годынад ним возобладали в одну ночь.О Дейзи, Дейзи, пел он, дай мне ответ.Если б одна ты была на свете и я один,Отец сказал бы, не робей, мой сын.В нашей семьей голос был лишь у дедушки,его прочили в канторы,но ему приходилось печатать снимки,починять приемники и электробритвы…Братьев — известный дуэт «Соловьи» —по телевизору мы раньше смотрели.Дед свыкся с одиночеством как будто. Но однажды,когда за леденцами, вниз, на кухню,по лестнице спустился ночью, я увиделдедулю. Он там стоял босой,метал в коробку нож и пел:Ты заставил меня полюбить, а я того не хотела.Я не хотела.
Метаморфозы
I.
Позже станут ссылаться на смерть сестры, на рак, пожравший ее двенадцатилетнюю жизнь, на опухоли мозга размером с утиное яйцо, и на семилетнего сопливого мальчика, стриженного ежиком, который широко распахнутыми карими глазами смотрел, как она умирает в белой больнице, и утверждать: «С этого все началось», — и возможно, так и было.
В биографическом фильме «Перезагрузка» (реж. Роберт Земекис, 2018 ), перебивкой его показывают подростком, на глазах у которого в больничной палате умирает от СПИДа учитель биологии. Они говорят о препарировании лягушки.
— Но зачем же резать? — спрашивает юный Раджит, и музыка звучит наплывом. — Не лучше ли оставить ее жить?
Учитель, роль которого исполнил ныне покойный Джеймс Эрл Джонс, вначале как будто пристыжен, но потом его словно воодушевляет какая-то мысль, и он кладет руку на костлявое плечо мальчика.
— Ну, если кто и сможет решить задачу, так это ты, Раджит, — говорит он, и голос его тонет в басовом наигрыше.
Мальчик кивает и смотрит на нас с решимостью, граничащей с фанатизмом.
Только в жизни ничего этого не было.
II.
Серый ноябрьский день, Раджит, высокий сорокалетний мужчина; обычно он носит очки с темной оправой, но в настоящий момент он их снял. То, что он без очков, подчеркивает его наготу. Он сидит в ванне, словно не замечая, что вода уже остыла, и репетирует заключительную часть своей речи. В повседневной жизни он слегка сутулится, но теперь выпрямился и взвешивает каждое слово, прежде чем его произнести. Он не умеет выступать на публике.
Бруклинская квартира, которую он снимает вместе с другим ученым и архивариусом, сегодня пуста. Его член в прохладной воде сморщился и стал похож на орех.
— А это означает, — громко и медленно произносит он, — что в войне с раком мы победили.
Он выдерживает паузу, выслушивая вопрос воображаемого репортера из дальнего угла комнаты.
— Побочные эффекты? — отвечает он самому себе, и голос его эхом отдается в ванной. — Да, они есть. Но насколько мы смогли установить, ничего такого, что вызвало бы необратимые изменения.
Он выбирается из обшарпанной фарфоровой ванны, голый идет к унитазу, и его выворачивает: страх перед выступлением пронзает его, как разделочный нож. Когда рвать больше нечем и спазмы прекращаются, Раджит полощет рот, одевается и отправляется на метро в Манхэттен.
III.
Это открытие, позже напишет журнал «Тайм», может «изменить саму основу медицины столь же фундаментально, как это случилось после открытия пенициллина».
— Что если, — говорит Джефф Голдблюм, играющий в фильме взрослого Раджита, — научиться перезагружать генетический код? Столь много бед бывает лишь потому, что тело забыло, что следует делать. Все дело в коде. Программа глючит. Что если… внести в нее корректировки?
— Ты сошел с ума! — говорит ему в фильме хорошенькая блондинка, его подруга. В реальной жизни у него нет подруги; в реальной жизни у Раджита время от времени случается платный секс с молодыми людьми из эскорт-агентства «Аякс».
— Послушай, — говорит Джефф Голдблюм, и у него это получается лучше, чем у настоящего Раджита, — это похоже на компьютер. Вместо того чтобы пытаться устранить один за другим глюки, возникшие из-за сбоя в программе, можно переустановить программу. Вся информация при этом сохраняется. Мы приказываем нашему телу перепроверить все РНК и ДНК, то есть заново ее считать. И перезагрузиться.
Актриса улыбается и останавливает его поцелуем, игривым, и выразительным, и страстным.
IV.
У женщины рак селезенки, лимфоузлов и брюшной полости: поражение лимфообразующих тканей. Еще у нее пневмония. Она согласилась на предложение Раджита испытать на себе действие препарата. Ей известно, что требование вылечить рак в Америке незаконно. Совсем недавно она была толстой. Теперь она теряет в весе и напоминает Раджиту снеговика на солнце: с каждым днем она тает, и с каждым днем, он чувствует, у нее все меньше решимости.