Дым и зеркала

Гейман Нил

Несколько едоков его уводят.

И он в цепях рядом с МакБрайдом.

В грязи валяются начисто обглоданные скелеты,

они усмехаются, им снится, что из них варили суп.

Бедолаги.

Вот почти и все.

Оставим их теперь.

ПЕРЕБИВКА в проеме двери стоит БРОДЯГА,

с тремя холодными пальцами ДРУГОГО БРОДЯГИ,

они голодают, но чертовски здорово трахаются руками,

а по этим телам, покрытым ворохом старого тряпья,

картона и газет,

невозможно определить их пол.

ПЕРЕБИВКА

и вновь мы наблюдаем за полетом бабочки.

Белая дорога

«… Хотел бы я, чтоб вы однажды пришли в мой дом. Я многое бы мог вам показать». Моя невеста вдруг потупит взор и вздрогнет. Ее отец, его друзья — все рады. «И что же, мистер Фокс?» — хихикает блондинка в углу. Волосы — пшеничные колосья, и тучей грозовой глаза, крутые бедра, и изогнувшись, смеясь, ждет продолженья. «Мадам, я не сказитель, — и поклонясь, спрошу: — Быть может, вам есть что сказать?» И вновь улыбка. Кивая, встанет, губы шевельнутся: «Городскую девочку, простушку, бросил любовник, школяр. Крови давно не шли, и живот уже было не спрятать, она — к нему, проливая горючие слезы. Он по головке гладит, клянется: женится, и они убегут, однажды ночью, к тетке. Она и верит; хотя, конечно, видела, как он смотрел на хозяйскую дочь, что красива и богата, — верит. Или хочет верить. В его улыбке читалась хитрость, в его глазах, черных и жгучих, и рыжине волос. Что-то толкнуло ее с утра пораньше отправиться в их потайное местечко, под дубом, и взобравшись на дерево, ждать. В ее-то положении. Возлюбленный крался в тени, прячась от света, с ним была сума, из нее достал он мотыгу, нож, простыню. Работал он споро, копал возле терновника, под дубом, тихонько насвистывал, рыл ей могилу, напевая старую песню… Спеть ее вам, люди добрые?» Она умолкает, а мы все и хлопаем, и кричим, ну, может, не все. У моей нареченной волосы черные, щеки как персик и алые губы, вид недовольный. А красавица (Кто она? Из постояльцев, должно быть.) поет: «Вышел лис в сиянии ночи, И стал у луны просить что есть мочи Лунного света, Чтобы всю ночь идти до рассвета, Ведь до логова так далеко! Э-о! Э-о! Ведь до логова так далеко. Э-о!» Голос ее так

сладок, но у суженой он еще слаще. «И когда могилка была готова, Маленькая могилка, ведь она была невеличкой, Даже и с брюхом, Стал он расхаживать взад и вперед, Ходил вокруг дуба, подбирал слова: Доброй ночи, крошка, любимая, меня в лунном свете так к тебе тянет, к тебе, с ребенком под сердцем. Иди, обниму. И обнимал он полуночный воздух рукой, в другой сжав короткий, но острый нож, и ударил ножом во тьме ночной, раз и другой. На дубе дрожа, она наблюдала, стараясь потише дышать, Но дереву дрожь предалась. Взглянул он наверх и сказал: Держу пари, это совы, А потом снова: Иль кошка забралась? Эй, киска… Она замерла и не дышала, в дерево вжалась. На рассвете взял он мотыгу и нож и ворча и ругаясь двинулся прочь. Нашли ее в поле, бродила она И была без ума. Листья застряли в ее волосах, Песнь на устах: Ветвь сгибалась, Ветвь ломалась. Я видела нору, Что вырыл Лис. Поклялись любить И вместе жить. Я видела нож, Что вынул Лис. Говорят, у ребенка лисья лапа вместо руки. Со страху, ворчат повитухи. А школяр сбежал». Она садится, хлопают все. Улыбка замерла в уголках губ: но мне известно, Что я найду в ее серых глазах. Она смотрит, ей интересно. «Я читал, на Востоке лисы преследуют священников и ученых, принимая облик женщин, домов, гор, богов и процессий, но их выдают хвосты», — я начинаю, но отец суженой прерывает. «А ты, моя радость, ты сказку хотела Нам рассказать?» Невеста краснеет, щеки алее роз: «Хотела, отец. Но только не сказку, но сон, что мне снился». Голос ее тих и нежен, голос чарует, А там, за окном, звуки ночи: ухают совы, но, как говорится, коль живешь возле леса, сов бояться тебе не с руки. Она на меня взглянула. «Ах, это вы! В моем сне вы примчались, позвали: Радость моя, пойдем ко мне в дом, Вниз по белой дороге. Ты столько всего Увидишь в пути! Я спросила, как ваш дом найти, Вдоль белой дороги, длинной и темной, в тени дерев, где днем все желто и зелено, а утром и вечером тьма. И ночью черным-черно; нет лунной дорожки на белой дороге… Сказали вы, мистер Фокс, и мне это странно, но сны так предательски четки и темны, что можете вы зарезать свинью, и тушу ее привязать к седлу черного жеребца. И вы улыбались, да, мистер Фокс, и красные губы блестели, сверкали глаза, зеленые, что ловят девичьи души, и желтые зубы, что сердца их разрывают». «О Боже», — я улыбался. Глаза все застыли на мне, не на ней, хоть говорила она. Глаза, о, глаза. «И вот, в моем сне, мне мнится, как будто я еду в ваш дом, куда вы так часто меня приглашали, пройтись по полянам и тропкам, увидеть запруды, скульптуру из Греции, тис, тополей аллею, и грот, и беседку. И вот в моем сне, во сне я не хотела идти туда с компаньонкой, с отцветшей, сморщенной девой, которая не сможет оценить ни ваш дом, мистер Фокс; ни бледную вашу кожу, ни глаза-изумруды, ни уговоры. По белой дороге я поскакала, по кровавому следу, на Бетси, моей кобыле. Деревья вверху зелены. С дюжину миль след вел все прямо, потом завернул через луга и канавы, вниз по тропе (и я напрягала зренье, чтобы его различить, капля за каплей: видно, свинья, как подобает, была уж мертва), А узду натянула уже перед домом. Но дом-то каков! Огромный, прекрасный, и пейзаж вкруг него, и окна, колонны, белого камня колонны, редкого и дорогого. Скульптура была в том саду, перед домом, Спартанский ребенок и лис у него в одежде, вонзивший зубы в живот, нежную плоть раздирая, дитя не кричит и не плачет, разве плачет холодный мрамор? В глазах только боль, и стоял он на постаменте, вкруг которого вырезаны семь слов. Я обошла постамент, прочитала: Будь смел, будь смел, но не слишком. Привязав на конюшне кобылу, меж черных жеребцов, с безумьем и кровью в глазах, я никого не встретила дорогой. Тогда вошла я в парадный вход — и вверх по лестнице. Огромные двери были прикрыты плотно, в ответ на стук никто не вышел. Во сне (ведь это сон был, мистер Фокс, не забывайте, ах, что-то вы бледны) ваш дом меня зачаровал, охвачена была я любопытством (вам оно известно, я по глазам читаю), убийственным для кошек. Наконец нашла я дверцу, незапертую, и ее толкнула. Шла по обшитым дубом коридорам, где на полках бюсты, безделицы, я шла, и звук шагов ковры скрывали, и наконец вошла в огромный зал. И снова, выложенные красным камнем на белом мраморном полу, слова: Будь храбр, будь храбр, но не слишком. Иль кровь твоя холодной станет вдруг. И там ступени широкой лестницы, застеленные красным ковром, ведущие из зала, и я по ним пошла, но тихо-тихо. Вот дверь дубовая: и вот уж я в столовой, так я поняла, узрев остатки страшной трапезы на блюдах, остывшей, с роем пировавших мух. Там недожеванной рука лежала и мертвое лицо, а в жизни та женщина похожа на меня». «Господь нас защити от снов подобных! — воскликнул тут отец. — Как это возможно?» «Но то был сон всего лишь», — я сказал. И женская улыбка блеснула в глубине тех серых глаз. О уверенья, куда без них? «За столовой была другая комната, такая, что эта вот гостиница могла бы в ней поместиться, и была полна та комната вещей, лежавших грудой. Колец, браслетов, ожерелий, платьев, жемчужных нитей, меха, и шелков, и юбок кружевных, и муфт, и перьев, ботинок женских, шляп и драгоценных рубинов и алмазов. Ну а дальше решила я, что я попала в ад. Во сне… Там дальше грудой лежали головы, все женщин молодых. А на стене там части тел прибиты. И грудами лежали груди, и печень, и желудки, и глаза… Нет, не могу. И все вокруг гудело от мух: жужвельзежужвельзежуж, как я разобрала. Я не могла вдохнуть зловонный воздух, бросилась оттуда, и зарыдала, прислонясь к стене». «То логовище лиса было, значит», — блондинка говорит. («Нет, конечно», — шепчу я.) «Они неаккуратны, вечно в норах валяются и кожа-кости, и перья от добычи. Их зовут французы Ренар, шотландцы — Тод». «Имен не выбирают», — тут говорит отец моей невесты. Он дышит тяжело, и все они, как видно: огонь камина лица освещает, они красны, от эля, от огня, а на стенах висят трофеи охотничьи. Невеста продолжает: «Снаружи слышу шум, движенье… Бегу назад по красному ковру, все по ступеням вниз, но поздно: дверь распахнулась! Кубарем скатившись и без надежды, в страхе и бессильи я спряталась за стол. — И смотрит на меня. — И тут вошли вы, да, то были вы, вы распахнули дверь, ввалились, держа за горло женщину. Рыжеволоса, молода, она кричала и отбивалась как могла, а вы, вы насмехались, весь в поту. Довольной была усмешка ваша. — Лицо моей невесты багровеет. — Скинули вы плащ, короткий, старый, вы, мистер Фокс, пока она кричала, ей горло перерезали от уха до уха; слышать мне пришлось, как задыхалась, булькала, давилась она своею кровью, я молилась, закрыв глаза, ждала конца, но долго, о, слишком долго была она жива. Я выглянула из укрытья. Вы улыбались, меч держа в руках, в крови по локоть». «Но ведь это не так», — я ей напомнил. «Да, то был сон. Лежала она на мраморе, а вы кромсали, резали и рвали. Вы отделили голову от плеч, Меж мертвых влажных губ язык засунув. И бледные отрезали ей руки. И груди отрубили, а потом Вы начали рыдать и выть. Внезапно, вскочили вы, за волосы держа, по лестнице помчались с головой. Как только вы удалились, я рванулась к двери. Вскочив на Бетси, я галопом домой помчалась белою дорогой». И тут все поглядели на меня. Я поставил кружку на старый, на видавший виды стол. «Не было так, не может быть так, — тут я всех заверил. — И не дай Господь, чтоб было так. Сон дьявольский. Такого уж никому не пожелаешь». «Но прежде чем покинула тот дом и загнала до пены я кобылу, с которой мы стремглав вперед летели по белой той дороге с красным следом (и разве то свиньи вы кровь пролили, а, мистер Фокс?) и прежде чем я оказалась здесь, упав без чувств, не говоря ни слова, перед отцом, и братьями, друзьями…» Любят честные фермеры лисью охоту, Слушают, под ноги глядя, молчат. «Так вот, но прежде, мистер Фокс, я подхватила с пола, из лужи крови, руку. Той женщины, что на моих глазах вы растерзали». «Но ведь не было так…» «Не сон то был, зверюга и убийца!» «Но ведь не было так…» «Ты монстр, ты Жиль де Рэ!» «И не дай Господь, чтобы было так!» Она улыбнулась, улыбкой холодной и злой. Волосы пышные у моей невесты, и розы цветут на устах. На щеках же красные пятна. «Вот, мистер Фокс! Держите! Вот белая ручка!» Меж грудей она прятала (мечтал я о них, о нежных веснушчатых грудях) и теперь положила на стол, предо мной. И все они алчно смотрели, как я ее взял, ту вещицу. Покрытая шерстью, подушечки, когти. «Ведь то не рука!» — говорю им. Но кто меня слышит! Со свистом кулак врезается в ухо, по плечу бьет дубинка, я шатаюсь, и тут настигает удар сапога, я падаю на пол. И градом удары посыпались. Плачу, кричу, извиваюсь, ту лапу держа. возможно, что вою. Теперь я вижу ее, сероглазую эту блондинку, как губы ее разомкнула улыбка, как юбкой шурша, выбегает, взглянув напоследок на то, что творится. Далекий ей путь предстоит в эту ночь. И когда ускользает, я с пола отчетливо вижу: под юбкой там хвост между ног; я мог бы сказать им, но уже не скажу ничего. Сегодня она побежит на всех четырех своих лапах по белой дороге. Но если охотники? Вдруг? Будь храбр, шепчу, умирая. Будь храбр, но не слишком. Вот и конец рассказу.

Королева ножей

Последующее появление дамы — дело личного вкуса.

Уилл Голдстон. Трюки и иллюзии

Когда был маленьким, время от времени Я жил у бабушки с дедушкой. (У стариков подолгу лежал шоколад, до моего приезда; вот какова она, старость.) Дедушка на рассвете завтрак всегда готовил: По чашке чаю, и тосты, и мармелад (в фольге золотой и серебряной). А обед и ужин готовила бабушка. Кухня вновь становилась ее наделом; сковороды все и кастрюли, ложки, ножи и мутовки — челядью были ее. Готовя, песенки пела обычно: Дейзи, Дейзи, ответь мне, — или, порой: Ты

заставил меня полюбить, а я того не хотела, я не хотела. Петь не умея вовсе. Да и готовка ей трудно давалась. Дедушка дни проводил наверху, В крохотной темной каморке, куда мне не было хода, переводя на бумагу чужие улыбки. С бабушкой мы ходили на скучные променады. Обычно я изучал поросший травой пустырь сразу за домом, заросли ежевики и садовый сарай. Трудно было им управляться с наивным мальчишкой, ему развлеченья придумать. И вот однажды взяли они меня в королевский театр, в варьете! Огни погасли, занавес красный поднялся. Известный в то время комик вышел, побормотал свое имя (в обычной своей манере), выставил зеркало, встал с ним вровень, поднял руку и ногу, и в отраженьи видели мы, он как будто летел; то был коронный номер, и хлопали все и смеялись. Потом он шутил, неудачно и несмешно. Его неловкость и странность, вот на что мы пришли смотреть. Бестолковый лысый очкарик немного похож был на деда. Но наконец он ушел. Танцовщиц ряд длинноногих сменил исполнитель песни, которую я не знал. В зале сидели все старики, как мои, усталые пенсионеры, и все они были довольны. Дедушка в перерыве очередь отстоял за шоколадным мороженым. Съели мы свои порции, когда уже гасли огни. Поднялся пожарный занавес, а потом настоящий. Вновь танцовщицы вышли на сцену, а затем прокатился гром, и дым заклубился; из дыма возник человек и кланялся. Мы захлопали. Вышла дама, сама улыбка, переливаются крылья, мерцают. А пока мы следим за улыбкой, у фокусника на кончиках пальцев вырастают цветы, и шелка, и флажки. Флаги всех стран, локтем толкнув, сказал дед. Все в рукаве уместилось. С юности (я с трудом представлял дедушку юношей или ребенком) он был одним из тех, кто в точности знал, как делают вещи. Сам собрал телеприемник, сказал он, когда женился; тот был огромным, с крошечным экраном. И не было тогда телепрограмм; но все равно они его смотрели, не зная точно, люди ль то иль тени. Он что-то изобрел, патентовал, но в производство это не внедрили. На выборах в совет он третьим был. И починить мог бритву и приемник, и пленки проявлял, печатал фото, построил куклам дом. (Для мамы: чудом сохранился — потрепанный, стоял в саду, мок под дождем и снегом.) Тут выкатился черный ящик, на нем сидела женщина, вся в блестках. Тот ящик был высоким и объемным — вполне мог поместиться человек. Открыв, они его вертели и так и сяк, стучали по нему. И ассистентка в него зашла, сияя. А фокусник закрыл за нею дверцу, и когда открыл — там было пусто. Поклон, аплодисменты. Зеркала, мне дедушка шептал. На самом деле в ящике она. По мановенью ящик вдруг сложился как домик карточный. Есть потайная дверца, мне дедушка сказал; Бабуля шикнула, мол, молчите. А фокусник в улыбке показал нам мелких полный рот зубов и медленно приблизясь, вдруг указал на бабушку с поклоном и пригласил подняться с ним на сцену. Все хлопали и веселились. Смутилась, растерялась моя бабуля. Ну а я, сидевший так близко, что чуял запах его лосьона, шептал: «Меня, меня возьмите…» Он ждал. «Перл, что же ты? — ей дедушка сказал. — Иди…» Так сколько же ей было? Шестьдесят? Недавно бросила курить. Еще худела. Гордилась, что у ней все зубы целы, прокуренные, желтые, — свои. У дедушки зубов как не бывало: он в юности еще, катаясь на велике, удумал прицепиться к автобусу, чтоб ехать побыстрей. Автобус повернул, дедуля поцеловал асфальт на мостовой. А она жевала лакричник, глядя в телевизор; сосала леденцы, его дразня. Но вот она встает; стаканчик с мороженым и палочкой оставив, и по проходу к лестнице идет. Уже на сцене фокусник ей хлопал. Молодчина. Вот кто она была. А из кулис выходит ассистентка в сверкающей одежде, и ящик выкатывает, красный в этот раз. Она, ты видишь? Дедушка шептал, Та самая, которая пропала. Она. Возможно, что она. Все, что я видел — сверкающая женщина, а рядом — моя бабуля (смутившись, жемчуг теребя). Та женщина нам улыбнулась и замерла, Как каменная или из пластмассы. А фокусник тут ящик подкатил, туда, где бабушка ждала, поставил. Тут он заговорил с ней: где живет, откуда, как зовут, и все такое. И: мы случайно раньше не встречались? Бабуля покачала головой. Открыл он ящик, и она зашла. Нет, кажется, не та, тут дедушка продолжил, размышляя, у той, кажись, темнее волос. Я ничего в ответ сказать не мог. Гордился бабушкой и был смущен, надеясь, не сделает та ничего такого, за что краснеть придется; песен петь не станет. Тут дверцу за ней захлопнули, а наверху, где голова, открыли оконце. Перл! С тобой там все в порядке? С улыбкой она кивнула, фокусник прикрыл оконце. Ассистентка дала ему футляр, и из него достал он меч, и тем мечом разрезал тот ящик, а потом еще, еще, и дедушка, смеясь, мне пояснял: Лезвие там не закреплено, вместо него другое, фальшивое, его-то мы и видим. Тут фокусник достал лист из металла и им разрезал ящик пополам. И верхнюю взяв половину, где половина бабушки была, поставили ее на сцену. Вот эту половинку. Открыл он вновь окошко на минутку, оттуда бабушка на нас смотрела доверчиво. Когда закрыл окошко в прошлый раз, она спустилась вниз по лесенке, теперь стоит там, мой дедушка мне тихо сообщил. Она потом расскажет, как это делается. Лучше б помолчал он: мне так хотелось волшебства тогда. Теперь в тот ящик воткнули два ножа, туда, где шея. Вы там еще, скажите, Перл? А может, хотите песню нам исполнить? Она запела «Дейзи, Дейзи ». Он поднял ящик, стал ходить по сцене, и голос доносился то с одного конца, а то с другого. Но это он поет, сказал дедуля, ведь голос-то его. Похож на бабушкин, я возразил. Конечно же похож, конечно! Он умеет. Он в этом дока. Он собаку съел. Тут фокусник открыл вновь ящик, теперь размером с шляпную коробку. Бабуля песенку свою допела и затянула новую: Э-эй, а вот и мы, возничий пьян, лошади еле плетутся, и мы возвращаемся, мы возвращаемся назад, назад, обратно в город Лондон. Бабуля там родилась, бывало, вспоминала вдруг что-то страшное из детства. Как однажды дети ворвались в магазин ее отца, крича: Жид, жид порхатый! Еще не разрешала она носить мне черную рубаху, ей были памятны те марши через Ист-энд: чернорубашечники Мозли сестре под глаз поставили фингал. А фокусник неспешно, взяв нож, разрезал поперек коробку. И пение в тот миг оборвалось. Потом, соединив все части, достал из них свои ножи и меч, открыл окошко сверху; там бабушка моя нам улыбалась смущенно, приоткрыв в улыбке прокуренные зубы. Вновь закрыв окошко, достал он нож последний, а потом открыл и дверцу, но там было пусто. Он сделал жест — и красный ящик тоже исчез. Там, в рукаве, услышал шепот деда, но что хотел сказать, он сам не знал. Два голубя через кольцо огня летали, по его веленью, а после сам фокусник в дыму вновь растворился. Она под сценой или за кулисой , сказал мне дед, пьет чай теперь, с цветами к нам вернется иль коробкой конфет. Я б предпочел второе. На сцене танцовщицы отплясали, в последний раз к нам вышел грустный комик. А на поклон в финале вышли все. Отличная работа, сказал мне дедушка. Твои глаза вострее, смотри внимательно, сейчас, наверно, выйдет. Но нет. Не вышла. А на сцене пели: Тебя несет волна на гребне, все выше и вперед, и солнце светит. Занавес упал, мы протолкались в холл и там слонялись. Потом спустились к входу в закулисье и ждали там, пока бабуля выйдет. Но вышел фокусник, одетый по-простому, и ассистентка — не узнать ее без грима. Мой дедушка его остановил, но тот пожал плечами: по-английски не говорю, достал из-за уха моего полкроны, а дальше во тьму и дождь он вышел. И бабушку я больше не увидел. Мы домой вернулись и стали жить как прежде. И дедушка готовил нам еду. А это значит, что на завтрак, обед и ужин и на файв-оклок мы ели тосты и мармелад в серебряной фольге и пили чай. Пока я не вернулся к родителям. Мой дедушка так резко постарел, как будто годы над ним возобладали в одну ночь. О Дейзи, Дейзи, пел он, дай мне ответ. Если б одна ты была на свете и я один, Отец сказал бы, не робей, мой сын. В нашей семьей голос был лишь у дедушки, его прочили в канторы, но ему приходилось печатать снимки, починять приемники и электробритвы… Братьев — известный дуэт «Соловьи» — по телевизору мы раньше смотрели. Дед свыкся с одиночеством как будто. Но однажды, когда за леденцами, вниз, на кухню, по лестнице спустился ночью, я увидел дедулю. Он там стоял босой, метал в коробку нож и пел: Ты заставил меня полюбить, а я того не хотела. Я не хотела.

Метаморфозы

I.

Позже станут ссылаться на смерть сестры, на рак, пожравший ее двенадцатилетнюю жизнь, на опухоли мозга размером с утиное яйцо, и на семилетнего сопливого мальчика, стриженного ежиком, который широко распахнутыми карими глазами смотрел, как она умирает в белой больнице, и утверждать: «С этого все началось», — и возможно, так и было.

В биографическом фильме «Перезагрузка» (реж. Роберт Земекис, 2018 ), перебивкой его показывают подростком, на глазах у которого в больничной палате умирает от СПИДа учитель биологии. Они говорят о препарировании лягушки.

— Но зачем же резать? — спрашивает юный Раджит, и музыка звучит наплывом. — Не лучше ли оставить ее жить?

Учитель, роль которого исполнил ныне покойный Джеймс Эрл Джонс, вначале как будто пристыжен, но потом его словно воодушевляет какая-то мысль, и он кладет руку на костлявое плечо мальчика.

— Ну, если кто и сможет решить задачу, так это ты, Раджит, — говорит он, и голос его тонет в басовом наигрыше.

Мальчик кивает и смотрит на нас с решимостью, граничащей с фанатизмом.

Только в жизни ничего этого не было.

II.

Серый ноябрьский день, Раджит, высокий сорокалетний мужчина; обычно он носит очки с темной оправой, но в настоящий момент он их снял. То, что он без очков, подчеркивает его наготу. Он сидит в ванне, словно не замечая, что вода уже остыла, и репетирует заключительную часть своей речи. В повседневной жизни он слегка сутулится, но теперь выпрямился и взвешивает каждое слово, прежде чем его произнести. Он не умеет выступать на публике.

Бруклинская квартира, которую он снимает вместе с другим ученым и архивариусом, сегодня пуста. Его член в прохладной воде сморщился и стал похож на орех.

— А это означает, — громко и медленно произносит он, — что в войне с раком мы победили.

Он выдерживает паузу, выслушивая вопрос воображаемого репортера из дальнего угла комнаты.

— Побочные эффекты? — отвечает он самому себе, и голос его эхом отдается в ванной. — Да, они есть. Но насколько мы смогли установить, ничего такого, что вызвало бы необратимые изменения.

Он выбирается из обшарпанной фарфоровой ванны, голый идет к унитазу, и его выворачивает: страх перед выступлением пронзает его, как разделочный нож. Когда рвать больше нечем и спазмы прекращаются, Раджит полощет рот, одевается и отправляется на метро в Манхэттен.

III.

Это открытие, позже напишет журнал «Тайм», может «изменить саму основу медицины столь же фундаментально, как это случилось после открытия пенициллина».

— Что если, — говорит Джефф Голдблюм, играющий в фильме взрослого Раджита, — научиться перезагружать генетический код? Столь много бед бывает лишь потому, что тело забыло, что следует делать. Все дело в коде. Программа глючит. Что если… внести в нее корректировки?

— Ты сошел с ума! — говорит ему в фильме хорошенькая блондинка, его подруга. В реальной жизни у него нет подруги; в реальной жизни у Раджита время от времени случается платный секс с молодыми людьми из эскорт-агентства «Аякс».

— Послушай, — говорит Джефф Голдблюм, и у него это получается лучше, чем у настоящего Раджита, — это похоже на компьютер. Вместо того чтобы пытаться устранить один за другим глюки, возникшие из-за сбоя в программе, можно переустановить программу. Вся информация при этом сохраняется. Мы приказываем нашему телу перепроверить все РНК и ДНК, то есть заново ее считать. И перезагрузиться.

Актриса улыбается и останавливает его поцелуем, игривым, и выразительным, и страстным.

IV.

У женщины рак селезенки, лимфоузлов и брюшной полости: поражение лимфообразующих тканей. Еще у нее пневмония. Она согласилась на предложение Раджита испытать на себе действие препарата. Ей известно, что требование вылечить рак в Америке незаконно. Совсем недавно она была толстой. Теперь она теряет в весе и напоминает Раджиту снеговика на солнце: с каждым днем она тает, и с каждым днем, он чувствует, у нее все меньше решимости.