Джевдет-бей и сыновья

Памук Орхан

— Кто это? — спросил Мухиттин.

— Немец. Но не из твоих фашистов. Достойнейший человек!

— Не пойму, серьезно ты говоришь или смеешься, — расстроено проговорил Рефик.

— Э, да откуда мне знать? С какой стороны посмотреть… Не знаю. А, я ведь говорил про разум? Видишь ли, этот человек… — Омер снова посмотрел на Рефика. — Что вы друг другу пишете? Все те же высокопарные слова? — Он пренебрежительно махнул рукой. — Свет, тьма, дух, идеи, рабство… Все то же?

— Да.

— Что это еще за свет и тьма? — спросил Мухиттин.

— Для таких людей, как мы с тобой, дорогой мой

Мухиттин, увязших в болоте страстей и желаний, это слишком чистые понятия, невесомые как дух. Потому что Турция, или, если брать шире, Восток — это край, исполненный мерзости, населенный дураками…

— Нет, не так, совсем не так! — перебил Рефик.

— Ну-ка, ну-ка, расскажи! — Мухиттин встал со стула. — Хотя я и так понял. — Он сурово посмотрел на Рефика, увидел, что тот смущен, и убедился, что не ошибся. — Да, не думал я, что ты дойдешь до такой гнусности. Ты мне говорил про наше варварство и про свет разума, но, по правде говоря, такого я не ожидал. Переписываешься с христианином и… — Заметив, что Рефик совсем понурился, остановился и прибавил: — Да ты и сам теперь похож на христианина. Я же говорю: офранцузился!

— Что такое? Ты это серьезно? — спросил Омер.

«Кажется, я зашел дальше, чем следовало», — подумал Мухиттин, несколько растерявшись оттого, что Рефик ничего ему не ответил. «Должно быть, он и в самом деле счастлив! Не хочет ни ругаться, ни спорить. Сейчас, скорее всего, думает о том, что его идеи правильны, и жалеет, что промолчал. А немного погодя начнет жалеть меня!» Повернувшись к Рефику и Омеру спиной, он прошелся по гостиной, потом оглянулся.

— Рефик, ты ведь не обиделся? Я просто пошутил! — Не успел он это сказать, как пожалел, что вообще открыл рот.

— Я знаю, Мухиттин, ты хороший человек! — сказал Рефик.

— Значит, ты считаешь, что такие убеждения, как у меня, свойственны дурным людям? — Мухиттину стало впервые по-настоящему любопытно, о чем думает Рефик. — Ты, кстати, все еще читаешь Гольдерлина?

— Он и тебе о нем рассказал? — спросил Омер. — Гольдерлина читал как раз тот немец.

— Не рассказывал, я сам видел. Значит, немец надоумил. Чему он еще тебя научил?

— Примерно тому, чему ты научился у Бодлера.

— Что, получил? — усмехнулся Омер. — Как говорится, не в бровь, а в глаз!

— Хотя нет, не так! — сказал Рефик. — Они друг на друга не похожи. Гольдерлин все-таки пытается найти что-то положительное. Или же…

— Положительное, говоришь? Это что-то новенькое! — перебил Омер.

— Эти темы мне теперь не интересны, — вставил Мухиттин. — Но, по-моему, разницы между ними никакой.

— Да, я тоже не уверен, — сказал Рефик. — Не знаю. Мы вообще ничего не знаем. Нам нужно больше читать. И не только нам — всем. Я выпил, набрался храбрости, так что скажу: я собираюсь открыть издательство. Буду печатать хорошие книги и продавать их дешево, чтобы все могли купить и прочесть. Руссо, Дефо в хорошем переводе… — Он смущенно посмотрел на друзей. — Что скажете?

Омер зевнул.

— Разоришься.

— Деньги — не главное! И потом, почему обязательно разорюсь? Неужели народ не будет читать хорошие книги? — Рефик взглянул на Мухиттина. — Вы считаете меня пустым фантазером?

— Культура Ренессанса… Греческие

классики!.. — пробормотал Мухиттин и рассердился сам на себя, не понимая, что виной тому алкоголь.

— Да-да! — обрадованно воскликнул Рефик, но потом увидел, какое злое у Мухиттина лицо, и повернулся к Омеру. — Да, я прав: это то, что нам нужно. Я вчера ездил на Хейбелиаду, племяннику делали обрезание. Какая это гнусная церемония! Ужасно. Женщины, девочки собираются вокруг бедного мальчика, потом приходит этот фокусник, и они…

«О чем он говорит? — думал Мухиттин. — Я уже пьян! Нужно сесть. Сколько я выпил? Не обратил внимания… Надо бы закусить». И он положил на тарелку немного колбасы и жареных баклажанов. Потом, покачавшись, уселся напротив Омера.

— Да вы меня не слушаете! — возмутился Рефик.

— Точно. Никто никого не слушает, — сказал Омер. — Напились, как дураки. Хотя нет, дело не в этом. Наверное, мы теперь просто друг другу не интересны. Каждый думает о себе, каждый занят собой. А что мы сделали в жизни? Ровным счетом ничего! — И он снова наполнил свой стакан.

Мухиттин посмотрел на Омера с отвращением:

— Говори за себя!

— Хорошо, хорошо. Хотя постой. Ты, помнится, говорил, что покончишь с собой, если не станешь хорошим поэтом?

— Говорил. Но с тех пор я стал другим человеком. И поэзия такого рода, и подобные мрачные мысли остались в прошлом. Собственно говоря, то, что я теперь пишу, — даже не стихи в полном смысле слова.

— Да, не стихи это, а вирши… — пробормотал Омер.

— Я оставил поэзию карликам! Пусть стихи пишут простаки!

— Вот видишь, видишь? Не сможешь ты себя убить! Я ведь говорил: найдешь какой-нибудь предлог…

— Не знаю, почему я до сих пор разговариваю с человеком, который сказал, что не хочет быть вшивым турком!

— Не бойся, дорогой, ты скоро забудешь, о чем мы сегодня говорили.

— Завоеватель… Видали завоевателя? Никогда не думал, что завоеватель может быть таким жалким, ни во что не верящим, несчастным и сломленным! Должно быть, это какой-то новый вид завоевателя, современный! Завоеватель-то современный, да вот с родиной ему не повезло: несовременная! Или как ты там, Рефик, говорил — непросвещенная? Что же тогда делать завоевателю? Завоевать ничего не вышло, вот он и чахнет. Лелеет свое честолюбие, пока оно всю душу не заполнит, а потом смотрит на себя и думает: ох, какой я великий! Но в этом мире мне негде развернуться! Только и остается, что все высмеивать, — так ведь ты думаешь, завоеватель?

— Ладно, а ты почему решил смешаться с толпой? Или дело просто в том, что ты плохой поэт? Пытаешься заглушить голос разума, но не так-то это просто. Потому что ты тоже отравлен культурой, да, ты тоже! Не получится у тебя разделаться с разумом. И не верю я, что ты такой уж убежденный националист. Ты наверняка и сам не веришь, только пытаешься себя утешить: я, мол, что-то делаю. Мы с тобой никогда ни во что не сможем поверить, я это точно знаю. Насчет Рефика не уверен.

— Молчи, Растиньяк! Я — турок! И я уже понял, что совершил ошибку, придя сюда. Ваш грязный, жалкий мир мне бесконечно чужд! С моими верными товарищами, преданными общей идее, меня связывают узы истинного братства, а вы…