Джевдет-бей и сыновья

Памук Орхан

— Не понимаю, не понимаю! — сказал он вслух. — Хотелось бы мне знать, что творилось когда-то в нашем семействе! Ты прочитала дневник? Кстати, я задумал нарисовать портрет дедушки.

— Да, есть в тебе этот нездоровый интерес ко всему старому и гнилому! И любопытство к прошлому семьи отсюда же.

— Ты права. Хасан, наверное, хотел сказать то же самое, — проговорил Ахмет. — Но я…

— Что еще говорил Хасан? — перебила его Илькнур.

— Что еще?.. — Ахмет немного поколебался, потом рассердился на себя за это и сказал: — Он

собрался издавать журнал и попросил меня о помощи.

— Что за журнал?

— Не говори никому, ладно? — смущенно пробормотал Ахмет.

— Хорошо, не буду. Так что за журнал?

— Он и его товарищи, насколько я понял, намерены собрать вокруг этого журнала тех, кто хотел бы создать на основе Рабочей партии и НДРД единое левое движение. Но они еще в самом начале пути. Получится, нет ли — не знаю. — Тут он опять подумал о перевороте, но все-таки торопливо договорил: — Я сказал, что сделаю все, что в моих силах, и сейчас радуюсь, что в этом деле будет и моя скромная лепта.

Илькнур закурила вторую сигарету.

— Что еще?

— Еще видел сестру. Она сюда приходила.

— Как у нее дела? Что говорила?

— Да как всегда. Через слово поминает своего мужа. Что он говорит, да что думает… Но все-таки я ее люблю.

— Это твое «все-таки люблю» — не что иное, как компромисс.

— Ты в самом деле так думаешь?

— Ладно, шучу.

— Да, кстати, плохая новость: ее муж, оказывается, видел нас в Нишанташи и внимательно тебя рассмотрел.

Илькнур, похоже, это известие тоже не понравилось, но она все-таки спросила:

— Почему плохая?

— Ну, не знаю. Когда я об этом услышал, у меня было такое чувство, будто вляпался в грязь. Он ведь сразу стал мерить нас своей меркой и судить по своим критериям. Понимаешь, о чем я?

— Не совсем.

— Нет уж, ты пойми! — раздраженно сказал Ахмет и, изнывая от смущения, забормотал: — Ну о чем может думать такой тип, как ее муж? Есть ли между нами половая связь, собираемся ли мы пожениться, каково твое материальное положение… Меня в дрожь бросает от одной мысли о том, что мы могли попасться на глаза человеку с такими мыслями!

— Тогда давай уж совсем не будем выходить на улицу, — улыбнулась Илькнур.

— Да, не нужно выходить! — упрямо сказал Ахмет. — Зачем выхожу, не понимаю. Хасан мне по этому поводу привел цитату из Назыма: «Если ищешь — ищи на улице, в комнате не найдешь».

— Молодец Хасан! Он мне определенно нравится.

— Это Назым сказал, а не Хасан. Ладно, ты-то чем занималась?

— Ничем особенным. В университет ходила.

— И что там было?

— А что там может быть? Болтовня, сплетни, закулисные интриги.

— Тебя возьмут на кафедру?

— Ты же знаешь, штат заполнен.

— Вечно одно и то же! Надо что-то с этим делать!

— Я и буду. Сказала им, что поеду писать диссертацию в Австрию.

— Что?

— Сказала, что, может быть, поеду в Австрию. Обратилась за разрешением и получила его.

—

Значит, уезжаешь? — встревоженно спросил Ахмет и сам испугался своего тона.

— А что такого? Может, и уеду.

— Наверняка же на кафедре найдется место! — пробормотал Ахмет. Ему не хотелось, чтобы Илькнур видела сейчас его лицо. Тут он очень вовремя вспомнил о чайнике и ушел на кухню. Заварочный чайник был на месте, а вот коробка с чаем куда-то запропастилась. «Она уедет. Уедет! Что я буду без нее делать? — думал Ахмет, обшаривая полки, и вдруг разозлился сам на себя: — Буду больше трудиться! И еще — помогать Хасану. Неправильно, что я целыми сутками сижу в четырех стенах — рисую, мол!» Он представил себе, как будет работать вместе с Хасаном и его товарищами, и взволнованно прошептал: «Многое можно сделать, очень многое!» Однако потом, когда он, заварив чай, вернулся в комнату и снова увидел Илькнур, от радостного возбуждения не осталось и следа.

— Что же тогда будет с той диссертацией, которую ты уже начала писать?

— Она же тебе все равно не нравилась.

Тема диссертации Илькнур звучала так: «Забота о целостности в османской архитектуре». Ахмет вспомнил, как подшучивал над ней, говоря, что не было у архитекторов османских времен ни забот, ни тревог.

— Я же шутил, — пробормотал он. — О тревогах…

— Знаю. Между прочим, я еще точно не уверена, что уеду.

— Но уверена, что хочешь уехать?

Илькнур не ответила, только посмотрела на Ахмета. «Пожалуйста, давай закроем эту тему!» — говорил ее взгляд.

— Чем еще занималась?

— Ничем. Больше рассказывать нечего.

— Хорошо, но как же так получается, что я сижу в четырех стенах, а рассказываю всегда больше, чем ты? А, как по-твоему? — спросил Ахмет и сам с гордостью ответил: — Дело в том, что вы все — и ты в том числе — видите, что я сижу взаперти, и делаете из этого неправильные выводы. Я живу богатой и насыщенной жизнью. Можно встречаться за день с сотней человек, общаться с ними, спорить — и все-таки барахтаться на поверхности жизни. А я исследую ее глубины! — Говоря, он все сильнее волновался. — Да, я исследую глубины жизни на благо всего общества. Что может быть более естественным, чем такая богатая и насыщенная жизнь? — Ахмет посмотрел на Илькнур и улыбнулся, но про себя подумал: «Что я несу? Нехорошо!»

— Твой отец тоже писал в дневнике о «богатой жизни» или о чем-то в этом духе.

— Да, мы же хотели посмотреть дневник! Что, интересно, он там понаписал? У тебя получилось прочесть? Я, кстати, сегодня нашел еще одну тетрадь. — Сходив за ней, Ахмет произнес: — Сводка новостей окончена. Слово нашим обозревателям! — и протянул тетрадь Илькнур. Ему вдруг вспомнилась старая шутка: — Что нужно делать в жизни, Екатерина Михайловна? В чем ее, жизни, смысл?

— Степан Степанович, голубчик! — рассмеялась Илькнур. — Вы снова ошиблись. Теперь людей интересует не смысл жизни, а спасение родины!