Джули отрешённый
Шрифт:
– Ты все растрезвонишь через свою дурацкую газетенку, – сказала она.
– Спятила! – вскинулся я. – «Стандард» не имеет права ничего печатать, пока не началось слушание дела. Так что я ничего не мог бы написать, даже если бы захотел.
– Тогда чего пристаешь с вопросами?
– Да ведь я, кажется, друг Джули, милая, очаровательная, наивная Норма. Или ты забыла?
Норма засмеялась.
– А ведь я и вправду забыла, Кит. Это все твой отец.
– То есть?
– Он ведь всех и каждого умеет взнуздать, верно? Меня, во всяком случае, запряг, и не надейся, что я взбрыкну и проболтаюсь.
– С ума сошла, – сказал я.
– А Джули в полном порядке, – сказала она. – Но он такой чистюля, правда? Я раньше даже не представляла.
Норма красила губы, и сурмила брови, и носила шелковое белье, и в ванной у нее дома была горячая вода (для нашего города большая редкость), но чистюлей ее никак нельзя было назвать, она и сама это знала. И гордилась этим.
К тому времени я почувствовал, что меня напрочь отстранили от всего, что происходило, вокруг Джули. В сущности, теперь, когда защиту взял на себя мой отец, я и не жаждал вмешиваться, но стал побаиваться: а вдруг, если отец уж вовсе от меня отмахнется, он что-нибудь упустит? Я еще раз попытался заговорить с ним о Джули и его матери, но он тут же меня оборвал.
– Мое правило тебе известно, – сказал он.
А правило было такое: пока дело не начали слушать, отец с домашними его не обсуждал. Но напрасно он надеялся, что мы вечно будем подчиняться этому правилу: рано или поздно мы уж вынудим его как-то нам ответить.
– Но ведь ты еще очень многого не понимаешь в Джули, – настаивал я.
– Когда мне понадобится твоя помощь, я ее попрошу, – сказал отец.
Я проклинал его неодолимое, единственное в своем роде, слепое, чудовищное упрямство в духе викторианской эпохи и под стать поклоннику философии Беркли. Потом однажды мы столкнулись с ним, когда шли домой обедать. Обычно я старался не встречаться с ним на улице по дороге домой, ведь говорить-то нам было не о чем. От этого мне всегда становилось как-то неловко, не по себе. Да еще у. отца была привычка ходить, никого не замечая и не помня, что на него смотрят люди.
– Я вижу, среди тетрадок, в которых молодой Кристо что-то там строчит, есть твои, – сказал он.
– Я их дал ему, – бросил я с вызовом. – Но ведь они как будто были уже исписанные?
– Да, почти целиком.
– Так что же он в них пишет?
– А ты разве не смотрел?
– Он держит их в чемодане, который ему принесла мисс Толмедж, и явно не желает, чтоб их кто-нибудь видел.
Я порядком разобиделся на отца, мне даже неохота было ничего ему говорить. Но кому от этого будет лучше? И я рассказал ему о тайной алгебре Джули, о том, что он изобрел какую-то свою систему нотного письма.
– Ты хочешь сказать, он сам сочиняет музыку?
– Да.
– И какая она, эта музыка?
– Сам не знаю. По-моему, это что-то вроде строгих математических построений, как у Палестрины или у Букстехуде. Толком не разберу. Знаю только, что он пользуется какой-то очень сложной системой контрапункта.
– Невероятно…
– Ничего невероятного тут нет, – вспылил я. – Джули сочиняет сложнейшие музыкальные фразы. Я это видел. И слышал. И, по-моему, он даже додумался до двенадцатиладовой системы или до чего-то в этом роде…
– Невероятно…
– …и еще кажется, он сам открыл правильную систему оркестровки, даже классический семиладовый контрапункт.
– Откуда ты знаешь?
– Я не знаю. Но если б ты когда-нибудь слышал, как Джули сводил в единое целое отдельные музыкальные фразы или даже просто как он играл с «Веселыми парнями», ты бы поверил.
– А ты слышал, как он играл с «Веселыми парнями»?
– Конечно.
– Когда?
– Однажды вечером.
– Где?
– На одной загородной танцульке.
– Ты не говорил маме, что ходишь на загородные танцульки.
– А я и не хожу, – сказал я. – Я ведь не танцую. А пошел тогда, чтоб увидеть и услышать Джули. Он играет на всех инструментах, какие только есть у них в джазе, кроме пианино, к пианино он не прикасался.
– Значит, он сочиняет джазовую музыку.
– Нет, не джазовую. Он играет с «Веселыми парнями», потому что надо же ему где-то и с кем-то играть. И еще это имеет отношение к его матери. Но в тетрадках он записывает не джазовую музыку, это куда серьезней джаза. Это подлинная сложная музыка, я уверен.
– Ты можешь это доказать?
– Как это докажешь? Для этого надо иметь хотя бы одну его тетрадку и расшифровать его нотные записи, а они совсем необычные, по вертикали, а не по горизонтали.
Семья наша была довольно музыкальная; в доме у нас не хватало очень многого, но был хороший патефон, и отец гордился своим музыкальным вкусом и любознательностью, благодаря которым с удовольствием слушал Томаса Бойда, Скарлатти, Равеля, Перселла (его он предпочитал всем остальным), Верди, Палестрину, Баха, Моцарта, Генделя, Дворжака и даже Вагнера.
– Хм-мм… хм… хм… – промычал отец, когда мы подошли к нашей калитке.
Много лет спустя я решил, что это «хм-мм» было, вероятно, началом его уже не профессионального, а человеческого интереса к Джули. Во всяком случае, на этот раз я все-таки сказал то, что нужно, и в следующие несколько дней он дотошно расспрашивал меня о Джули и миссис Кристо. Почему я думаю, что участие Джули в джазе как-то связано с его матерью? И как именно?
– Это только мои домыслы, – неохотно сказал я.
– Объясни их.
– Боюсь, это слишком книжно.
– Ты хочешь сказать, что додумался до этого, но боишься перемудрить?
– Да, пожалуй.
– Тогда дай мне возможность рассудить самому. Я слушаю…
И прямо в саду, под персиковыми деревьями, где мы тогда стояли, я, точно свидетель перед судом присяжных, стал сбивчиво толковать о Джули и его матери. Но вот беда: не мог я объяснять отцу, какую роль в отношениях Джули и миссис Кристо играла ее женская суть. Не мог сказать ему, что, зная, как она хороша и соблазнительна, женщина эта старательно отгораживалась от мирских соблазнов стеной незатейливой веры и добродетели. Не мог объяснить, какую неукротимую враждебность эта вера и добродетель вызывали в Джули. И, уж конечно, не мог объяснить этих ее объятий.