Джули отрешённый
Шрифт:
И все-таки мало-помалу, случай за случаем отец почти все это из меня вытянул. Даже воспоминание о ее вечных матерински нежных объятиях.
– А ты что делал, когда она кидалась тебя обнимать, если я правильно тебя понял?
– А что я мог делать? Бывало, что увертывался, если успевал. – Я несколько покривил душой, но не рассказывать же отцу о путанице чувств, которую вызывали во мне эти ее объятия.
– А что делал Джули, когда мать вот так к нему кидалась?
Тут я понял: всякий, кто видел миссис Кристо, услыхав про эти объятия, мучительно задумается, и отец мой не исключение.
– Смотря по тому, ждал ли он этого. Если она заставала
– А мать что же?
– Ничего. Она всегда уважала его волю. Раз он не хочет, значит, не хочет.
– Ты когда-нибудь слышал, чтоб они ссорились?
– В жизни не слыхал, чтоб они сказали друг другу грубое или резкое слово.
– Тогда почему же он избегал материнской ласки?
– Потому… потому что ему это было не по душе, – запинаясь, ответил я. Мои неуклюжие объяснения были явно чересчур поверхностны.
– Но как все-таки они вели себя друг с другом? – озадаченно спросил отец. – Говори яснее. Каковы они были друг с другом?
– Казалось, они всегда тянут один и тот же воз, но в разные стороны, – сказал я. Наконец-то мне удалось найти затасканные, но верные слова для своей мысли.
Отец задавал мне еще и еще вопросы, но чем дальше, тем отчетливей я понимал: он ищет чего-то более здравого и убедительного, на чем можно бы строить защиту, моих воспоминаний ему явно недостаточно. Говори яснее, требовал он. Какая уж тут ясность, когда говоришь обо всей жизни Джули. Не мог я сказать, почему он замкнулся в своей скорлупе, для всех недосягаемый, от всего отрешенный. И даже если бы я мог хоть что-то объяснить и отец попытался бы строить на этом защиту, все равно ни судьи, ни присяжные подобных фантазий слушать не станут.
Глава 19
Суд начался поздней весной, в день, когда внезапно разразилась гроза с ливнем, – потоки воды напитали приречные равнины, хлынули в пересохшие оросительные каналы. Дети шлепали по желтой воде, затопившей обочины дорог. От дождя все повеселели: теперь можно было уже не так опасаться лесных пожаров, и на дальних выпасах будет вдоволь травы, и все палисадники сразу стали похожи на магазины дамских шляп. Поздней, в летнюю жару, цветы всегда сникали, у нас им не удавалось расцвести в полную силу.
Четырехчасовым поездом прибыл из Бендиго судья Лейкер, и это было для нас первым знаком, что процесс предстоит серьезный. Лейкер обычно останавливался в Королевской гостинице в самом центре города, но на этот раз он остановился в клубе, где в любое время дня и ночи без помех выпивали наши врачи, адвокаты (мой отец туда не хаживал), дельцы, лавочники и процветающие фермеры. Там судья Лейкер обычно останавливался, когда предстояло слушание уголовного дела, ибо в этих случаях ему в любое время мог понадобиться бодрящий глоток коньяка.
Суд, наделенный полномочиями Верховного суда штата, поскольку слушалось дело об убийстве, заседал в пыльном, тесном зальце позади зала муниципального совета. Судья сидел на возвышении, в дубовом кресле с высокой спинкой, придвинутом вплотную к стене. К порядку у нас в суде призывал либо секретарь, либо сам судья постукивал карандашом о стену.
В ту пору, прежде чем начать слушание любого уголовного дела, долго и не торопясь утрясали множество необходимых формальностей, будто кропотливо собиралась в поход компания туристов человек в двадцать. Требовалось все основательно подготовить, и пока
– Намерен обвиняемый ответить суду, признает он себя виновным или нет? – повторил судья Лейкер.
Джули словно и не слышал.
– Так что же, мистер Куэйл, – с досадой спросил судья Лейкер, – подсудимый отказывается отвечать на вопрос суда, признает ли он себя виновным?
Отказ подсудимого отвечать на этот вопрос обычно влек за собой бесконечные консультации с присяжными; до начала слушания дела необходимо было решить, признает подсудимый себя виновным или не признает, – решить, независимо от того, нравится ему это или нет. Иными словами, дело с самого начала осложнялось и запутывалось.
– Нет, ваша милость, – ответил отец, – мой подзащитный не признает себя виновным.
– Тогда он должен сказать это сам в присутствии суда. Пожалуйста, объясните ему это, мистер Куэйл.
– Мой подзащитный, вероятно, не понял вопроса. Нельзя ли задать ему этот вопрос еще раз?
Вопрос был задан снова.
– Ну, Джули? – сурово спросил отец.
– Не виновен, – произнес в ответ Джули.
Как отцу удалось его на это подвигнуть, ума не приложу.
Все прочие формальности и показания всего лишь как бы готовили сцену к выходу обвинителя, и вот, наконец, поднялся Страпп и с первых слов заявил почти даже небрежно, что дело отнюдь не представляется ему сложным.
– Полагаю, нам не потребуется много времени, чтобы показать, что произошло в ту ночь, ибо факты неоспоримы. Мы неопровержимо докажем, что миссис Кристо, в халате, находилась на кухне и была заколота насмерть. Мы докажем, что, кроме нее, на кухне в это время находился только обвиняемый. Мы докажем, что совершить это преступление мог только он. Сам обвиняемый этого и не отрицает. Он ни разу, ни единым словом не попытался опровергнуть выдвинутое против него обвинение, и вы слышали показания доктора Стоуна, который решительно заявил, что сама миссис Кристо не могла нанести себе этот удар.
Страпп умолк. Откашлялся. Низенький, толстенький, в шелковой рубашке и в галстуке-бабочке, он старательно откашливался всякий раз, когда хотел произвести на слушателей впечатление или передохнуть. Сейчас ему нужно было и то и другое. До этой минуты он перечислял бесспорные факты, но мы понимали: сейчас прозвучат слова, которые покажут, как он намерен строить обвинение, и они-то и определят дальнейший ход процесса.
– Теперь мы считаем необходимым, – медленно, обстоятельно, испытывая терпение моего отца, продолжал Страпп (подозреваю, что отец больше разыгрывал нетерпение), – определить состояние духа обвиняемого, то, что мы называем mens rea. А в данном деле именно оно все решает…