Эдем
Шрифт:
И немедленно в ней содрогнулся.
Но не мог уже отодрать ее.
Capreolus vulgaris удивительно ловко брал гальку губами (бородка печально дрожала). В глазах, пока он раздумывал над комбинацией, совершенно по-иудейски плавала все та же экклезиастова печаль. Затем он задумчиво цокал копытцами к очередному пересечению линий – и я вновь покрывался потом! Нет, вы только представьте, судари, славненькую картинку: до полуночи мы топчемся на аллейке, и я занимаюсь самой бесполезной в мире игрой, вместо того, чтобы укладываться после пахоты на клевер и привычно засыпать. А после выматывающего сеанса, не смыкая глаз, пялюсь на местные звезды, просчитывая последствия своей торопливости, раздражаясь, что «опять сходил не туда». От подобного сумасшествия можно сделать себе сеппуку. К тому же, поначалу я постоянно проваливался. На каждую мою задумку следовал хлесткий ответ-пощечина. Моя очередная, с такими тяжелыми родами появляющаяся
Мы азартно сражались.
Козел вновь и вновь вытягивал трубочкой свои мясистые губы и аккуратно всасывал ими из незаметно редеющей кучки очередной плоский осколок базальта, перенося его на поле битвы.
Он укладывал знак своего торжества и оглядывался, восклицая:
– R 4!
Го тягуче, как ожидание – там за каждым ходом неизбежно прячется вечность.
Еще два вечера моих тягостных дум.
И, с моей стороны:
– D 3!
Затем – новый цикл размышлений (разговоров-прощупываний, комплиментов со стороны этого вкрадчивого, антрацитного черта). Наконец, capreolus засасывал камень.
Цок, цок, цок…
Неизбежный вздох.
Он выплевывал гальку:
– C 5!
И я вновь мрачнел!
И так далее, господа.
Впрочем, дело не только в ходах. Главное разворачивалось между ними в промежутках – раздумьях, длиннющих, как железнодорожные перегоны в Сибири. В то время, когда я лопался от напряжения, изо всех оставшихся умственных сил разрывая «удушение» своего очередного несчастного камушка и пытаясь объять необъятное, сотканное из трехсот шестидесяти одного пересечения линий [50] , козел болтал о королях и капусте, располагая к себе с непринужденностью менеджера-хитрована, втюхивающего налево-направо никому не нужные скороварки. Ко всему прочему эдем вокруг – жасмин, акации, плюс проклятый душистый горошек – не просто стремился пахнуть, а норовил задушить (подобным букетом валит с ног окружающих флакон одеколона, вылитый за воротник принарядившегося на похороны или свадьбу провинциального дурака).
50
Японцы считают, что триста шестьдесят одно пересечение линий на доске го объемлет все законы Вселенной: и божественные, и человеческие.
Однако я упрямо вдыхал отраву, испускаемую цветами. Я торчал на поле игры, упертый любитель го, пока где-то в районе Альфа Центавра совершенно равнодушный ко мне Саваоф не щелкал очередной костяшкой на великанских счетах, отправляя в расход еще один, полный мелких забот и трудов неправедных, день. Сосны с пальмами бросали тени, а затем проклятый сад растворялся. Мрак проглатывал собеседника. Правда, бес позволял себе исчезать только в самом конце всеобщего аннигилирования, убираясь, часть за частью, словно кот незабвенного Кэрролла – поначалу массивная туша, затем серебрившиеся еще какое-то время рога – пока, наконец, вместо плотоядной улыбки не оставались плавать в черном пространстве его невинные eyes, перемещающиеся, словно два светляка. Белки на какое-то мгновение гасли (обладатель незамутненных очей прикрывал на секунду веки), и вновь огоньками святого Эльма возрождались то слева, то справа, то сбоку, а то и вообще за спиной (странное меня посещало тогда ощущение; пробивал лопатки неприятный, надо сказать, холодок). А невидимый capreolus продолжал бормотание, и, чудилось, шепот его так же существует сам по себе: словно это еще одна невыносимая ночь нагружает уши мои незамысловатой всячиной. Монологи козла действительно касались всего: я привычно выслушивал стон об одолевшей подагре, очередной комплимент моей виртуозности в постоянных разборках с вьюном и мокрицей, а также пару сплетен о том, как обо мне отозвался намедни высокомерный обезьяний король. Capreolus почтительно называл меня мастером. Он льстил, он подлаживался, он молол чушь, с тем чтобы рано или поздно перейти к основному.
А игра потихоньку текла.
Были ходы – удары палицы.
Были ходы-ножи.
Секиры.
После шестидесятого (о, как впился в память предыдущий великолепный классический пятьдесят восьмой моего сверхвежливого соперника, едва отойдя от которого, впервые так явственно, так провидчески зримо представил я свою катастрофу, если только сейчас не очнусь: белые – К 14; пятьдесят девятый укол подуставших черных – H 14; и утонченный выпад белых – K 18), приступив к очередному садистски-замедленному «удушению»,
Не спеша, с расстановкой акцентов, с постоянными отступлениями, ненавязчиво, а с точки зрения старых добрых бедламских психиатров так и просто блестяще, меня теперь отвлекали от го (я трясся над очередной комбинацией, поглощенный ответом-мачете). После реверансов, после милой обычной лести, толкований на тему опыления все тех же финиковых дамочек, свидетель всех моих прежних бунтов поинтересовался: «Не болит ли у вас голова?» Я был слишком занят расчетами. И рассеян. И возбужден: «Отчего ей болеть?» – «Ну, – психолог замялся и затем намекнул: – Ведь удары приходятся в лоб!» – «Вы к чему?» (баш на баш, господа присяжные, я к нему обращался на «вы»!) – «Послушайте, мастер! – продолжал козел. – Старик – изверг. Давайте прямо: отсюда нельзя сбежать, но что стоит, в конце концов, преподнести ему свой подарок?» – «Вы о чем?» – «Пока ни о чем: просто разрывается сердце каждый раз, когда вижу вашу беспомощность…»
Помню, что вечерело; чеширские глаза его плавали рядом.
А затем заглянули в меня.
Capreolus тихо сказал: «Есть лекарство от ужасной нефритовой палки».
Я очнулся.
Я опешил от заявления.
И поспешил отмахнуться. И вернулся к мучительной, нервной, захватывающей игре. Отступивший с учтивостью опытного придворного ловец человеческих душ переменил тему, вновь обращая внимание на окружающую меня со всех сторон рутину (хамы-попугаи, непонятно почему вдруг завядшие крокусы: «Перегноя побольше, голубчик!»). Все так же дрожала в надвигающейся тьме его троцкистская бороденка. И все-таки именно тем вечерком в меня влили первую порцию яда – моя успокоившаяся было ненависть вновь проснулась и заворочалась.
Озабоченный кормом тунец, вместив следом за наживкой в себя чуть ли не метр прочнейшей японской лески, какое-то время еще ощущает свободу, прежде чем крючок внутри начинает игру. Подобно этой глупой рыбе, я ничего не почувствовал: я продумывал свой шестьдесят девятый (L 14) – поворотный и судьбоносный – и трясся от предвкушения удачной контратаки. Что касается го – козел мне поддался! Поддался заранее (лишь потом пробило меня, потом я задумался: где, когда, на каком этапе? не с тридцатого ли подозрительно легкого хода?!). Имея далеко идущие планы, он завлек простодушного лоха в безбрежность великой игры, словно самонадеянного перса Кира скиф-массагет. Я тогда не заметил подвоха, я горел над импровизированной доской, в то время как сочувствующим шепотом нагнетались во мне и злоба и гнев: «Все небезнадежно, голубчик. Понимаю, с кем имеете дело: я видел удар старикана. Это шаолиньская школа! Пока вы перед ней совершенно беспомощны. Но есть весьма надежное средство».
После моего шестьдесят девятого, почти рокового для белых, соперник, поздравив с удачей, вновь изящно коснулся темы: «Вы возьмете реванш, если только ко мне прислушаетесь!»
В ответ на мое ноу-хау – с виду небрежный, но внезапно ломающий все и вся сто двадцать первый ход (H 16) – сделав «глаз» в группе белых в верхней части «доски», он заговорщицки прошептал: «Всего десять дней тренировок, мастер, и Голиаф упадет».
Бой продолжался.
Итак:
Белые – H 18.
Черные (немедленно) – R 6.
Белые (подумав) – Q 6.
Черные – T 4.
Белые (в некоторой озабоченности) – S 3.
Черные – N 11.
Белые (совсем неуверенно) – M 11.
Черные – O 8.
Далее последовал сто тридцатый (S 5) рассеянный выпад совершенно деморализованных белых (не знавшему дьявольский замысел «мастеру» показалось – козел сломался) [51] .
Я взревел, я захлопал в ладоши, он (почтительно поклонившись, бормоча: «Не подумав, дал я маху. Что же, мастер – теперь мне конец») повернул разговор к отмщению: «Все получится, не сомневайтесь. Beati possidentes [52] , голубчик! Доверьтесь, и я устрою».
51
Партия, которой заняты персонажи романа, подозрительным образом напоминает знаменитую партию между мастером игры в го Сюсаем Хонинобо и его учеником Китани Минору, которая состоялась в 1938 году. Впрочем, оставим это на совести автора. – Примеч. ред.
52
Beati possidentes – счастливы владеющие (лат.).