Единоборец
Шрифт:
И вдруг поезд трогает с места. «Трогает с места» – это слабо сказано. Он дергает так, что я едва не вылетаю из кресла. Мы стартуем назад и сразу же набираем такую скорость, на которую эти поезда явно не рассчитаны. Мы пролетаем сквозь облако искр и дыма, что-то взрывается, что-то стреляет вокруг нас, – затем выходим в светлую часть тоннеля. Наружные осветители здесь, насколько я помню, стоят на расстоянии сто метров друг от друга, но сейчас они мелькают с такой скоростью, что мне становится страшно. Мы идем километров двести пятьдесят в час, не меньше того. То есть, скорость вдвое выше обычной. Повороты здесь достаточно плавные, но каждый раз меня прижимает, будто на центрифуге. Пролетает несколько калейдоскопических станций, на такой скорости, что я
Мы останавливаемся в полной темноте. Я ощущаю, как поезд медленно оседает, ложится на дно тоннеля. Затихают моторы, становится совершенно тихо. Так тихо, как может быть лишь на очень большой глубине, очень далеко от всякой человеческой деятельности и жизни. Тихо, как в гробу. Судя по акустике, справа от нас – пустое пространство – там должна быть станция. Клара открывает глаза, не снимая руки с пульта. «Мы приехали», – появляется на экране. Начинают зажигаться лампы, вначале один ряд, затем второй, третий, четвертый. Некоторые так и остаются темными. Это действительно станция, мертвая, как доисторический череп. Не знаю, почему она производит такое впечатление. Ровный каменный пол, аккуратный свод потолка, несколько колонн с той стороны, где потолок опускается ниже. Выцветшая мозаика на стенах, изображающая неизвестные мне радостные события. Там же, у стены, стоит некая статуя с вытянутым указующим перстом, но я не могу вспомнить, кого она изображает. Sic transit gloria mundi. Я снова поражаюсь тишине, как вещи, совершенно исчезнувшей из нашего мира, в котором все ползет, ворочается, перемещается, ломает, строит, продает, веселится, и все это без остановки. Наш мир – это мир глагола. В нем нет места тишине. Такая тишина, как здесь, невозможна ни в одном месте на поверхности земли. Мы действительно находимся на жуткой глубине. Поблизости нет ни одного человека, иначе в такой тишине мы бы услышали его дыхание, нет ни одного работающего механизма, иначе мы бы слышали его ход. Тишина не просто мертвая, не просто гробовая, она мертвенная, с явным оттенком смерти.
Я встаю, и тишина сразу исчезает, я нарушил ее своим движением. Странная атмосфера смерти сразу рассеивается. Я вспоминаю, что в одном из вагонов остались карлики, значит, мы не одни в этом жутком месте. Мы с Кларой выходим на платформу. Я уверен, что нога человека не ступала сюда несколько десятилетий. Пыли совсем немного, да и откуда ей взяться в этом склепе? По полу разбросаны довольно странные вещи, или существа – я не знаю, как их называть – это нечто мелкое, явно механической природы, явно мертвое и даже высохшее, если только можно применить это слово к механизмам.
Наклонившись, я рассматриваю одно из таких существ. Оно большей частью металлическое, имеет панцирь и устройства для передвижения. Я переворачиваю его и вижу, что оно пусто внутри. Это напоминает панцирь, сброшенный механическим раком.
– Они растут? – спрашиваю я Клару.
Она кивает. Ее лицо выглядит жутковато. Да и одежда тоже – вся в крови. Но рана на щеке уже подсохла.
Они растут и линяют, сбрасывая панцирь, который стал маленьким и тесным. Они живут здесь, не зная другого мира. Жизнь упряма штука. Говорят, что бактерии могу выжить даже на луне. Тогда почему бы не жить здесь механическим ракообразным? Ведь условия здесь гораздо комфортнее, чем на поверхности ночного светила.
Из третьего вагона выходит карлик. Почему-то один. Он подходит к нам.
– Мертвая станция, – осмотревшись, говорит он визгливым голосом.
– Здесь обязательно должен быть выход наверх, – говорю я.
Карлик смотрит на Клару и неожиданно бросается к ней. Я не останавливаю его. «Карл у Клары украл кораллы», – вдруг вспоминаю я, и мне становится смешно. Карлик совершенно безопасен, в физическом смысле. И он не имеет никакого оружия. Это я уже проверил. Если он проявит хоть малейшую агрессию, я его вовремя остановлю. Он даже пальцем не успеет пошевелить, как останется без пальца. Карлик хватает Клару за руку и с жаром жмет ее.
– Вы нас спасли! – восклицает он.
Клара выдергивает руку и отталкивает его. Карлик насупливается обижено.
– Я всего лишь хотел поблагодарить, – говорит он.
В этот момент включается эскалатор. Мы подходим к движущейся лестнице и, и я вижу, как вверху зажигаются огни. Цепочка оживающих огней бежит вверх и вверх, уходит на такое расстояние, что ее конец становится невидим. Все в порядке. Нам в эту сторону.
Пару часов спустя мы оказываемся на одном из живых ярусов. Людей немного, но достаточно, чтобы мы не привлекали внимания. Клара прикрывает лицо платком. Подходит поезд и выпускает группу людей. Карлика уже нет с нами.
– Мы садимся? – спрашиваю я.
– Нет, – отвечает она. – Мы уже на месте.
Ей трудно говорить, и слова неразборчивы.
– Ты позволил ко мне прикоснуться, – добавляет она.
– Карлик не представлял опасности.
– Не позволяй никому ко мне прикасаться. Больше никому. Это приказ.
8
Через некоторое время мы оказываемся на поверхности. Мы все еще в городе, я не могу сказать где. Наверняка это все еще Москва, которая проглотила и переварила все города километров на четыреста от своего центра. Стандартные тридцатиэтажные спальные корпуса. Чистое зимнее небо светится глубокой предрассветной синевой, и серые бетонные стены кажутся в этом сиянии голубыми. В одном из черных квадратов окон я вижу зеленые светящиеся цифры часов и сверяю их со своим внутренним временем (у меня есть встроенный органический таймер, не лучшей модели, который иногда отстает). Пять минут шестого. Скоро рассвет. Я совсем не спал этой ночью и уже начинаю ощущать усталость.
– Когда это кончится? – спрашиваю я. – Когда мы придем?
Она останавливается. В ее глазах ужас, который никак не вяжется со спокойствием спящей улицы вокруг нас.
– Это был он, – говорит Клара.
– Кто он? – спрашиваю я.
– Карлик. Это был он. Он ко мне прикоснулся. Он специально бросился ко мне.
Она поднимает ладонь руки к своим глазам и внимательно смотрит на нее. Я смотрю тоже. Ничего особенного. Пальцы слегка припухли. Возможно от мороза. Сейчас не меньше, чем шесть градусов ниже нуля. Или семь. Довольно зябко. Рукавички бы не помешали.
– Ты уверена? – спрашиваю я.
– Абсолютно. Это вошло в мою руку.
– Что вошло?
– Некогда объяснять. Оно уже болит. Скоро это будет очень больно. Мы должны успеть.
– Что успеть?
– Хорошо, что это всего лишь рука. Ты должен ее отрезать.
– Без проблем, – говорю я. – Потом мы вставим хорошую большую батарею, и рука отрастет заново. Надеюсь, здесь поблизости есть круглосуточные аптеки, где можно купить хирургический набор?
– Есть, – отвечает она. – Аптеки есть. Проблема в том, что я не умею отключать боль.
– Неужели до сих пор есть люди, которые не умеют отключать боль?
– Да. Как видишь, встречаются. В моем теле нет никаких дополнительных устройств. Никакой механики. Я на сто процентов биологична, как будто родилась минуту назад.
Я не совсем верю ее словам. Если бы это было так, медуз бы не тянуло к ней, как магнитом.
– Серьезно? – спрашиваю я.
– Серьезно.
– Тогда мы должны купить обезболивающее. Хотя бы что-нибудь.
Довольно быстро мы находим аптеку. Приходится долго стучать, прежде чем мегера в белом халате с алым крестом на левой груди открывает нам дверь. Вид моей спутницы достаточно красноречив; мегера кивает головой, поправляет очки и направляется к прилавку.