Единственное число любви
Шрифт:
— Ты прости. Мне было просто… скучно.
И все потекло по-прежнему.
Но когда, спустя пару лет, он нелепо погиб на порогах маленькой северной речки, оказалось, что не нужны больше ни дневники, ни страсти, ни поклонники, и ее манящее нездешним светом лицо стало на удивление обыкновенным.
МОКРУШИ
Мокруши — часть Петроградского острова, затопляемая при малейшем подъеме воды.
Я
Мы казались себе совершенно отделенными от людей, хотя оба не раз ловили удивленные и старательно отводимые взгляды. Лица у нас, вероятно, были действительно малопристойными. Но если бы смутившийся прохожий чуть помедлил и услышал хотя бы обрывок нашего разговора, то непременно остался бы в полной уверенности, что перед ним два полусумасшедших филолога-русиста, принимающих к сердцу безвыходный выход какой-нибудь мятежной Веры гораздо острее, чем собственные беды. Мы и вправду жили в большей мере аллюзиями и таинственными параллелями русской литературы. Трудно Представить, что все наше физическое общение за эти полгода лавиной катящегося романа заключалось всего лишь в нескольких часах близости. Да и набралась ли там хотя бы пара таких часов?.. В Алеше билась горькая, рваная, нежная душа мальчика шестидесятых, и за эту боль, за этот обман я готова была и на краткость свиданий в минувшем, и на малопонятную жизнь в будущем.
А в настоящем… В настоящем нас кружил высокий вихрь, в котором почти не было места темным желаниям, когда даже случайное касание рождает в дремучих глубинах естества тот отдающий мятой холодок, который сладостно ползет вниз, зажигая и тяготя чресла… набухая горячей каплей… Нет, падали иные капли, они лились то со стылых северных небес, то из наших глаз, так мало отличавшихся от неба тоскою и цветом, ибо, ревниво таясь друг от друга, мы знали, что высокая болезнь, выпавшая нам на долю, не длится долго — или кончается смертью.
В конце сентября мы облюбовали для своих коротких передышек Государев бастион, где слегка пожухлая трава, стоящая еще до пояса, пела под невским ветром тихие степные песни. И каждый раз, поднявшись по ветшающей аппарели и остановившись на миг перед открывающейся суровой синевой, Алеша судорожно прижимал меня к широкой груди и шептал с упорством обреченного:
— Помни, всегда помни, что я люблю тебя, люблю, как мальчик… — и грустно заканчивал: — Что в моем возрасте смешно и жалко.
А было ему тогда всего тридцать четыре.
Мы сидели на расстеленных плащах, пили из горлышка дешевое вино и смотрели на запад, туда, где за кирпичными трубами
— Что ты… — Я коснулась его ладони губами и лбом. — Что-нибудь придумаем, я…
— Дело не в этом. Просто не знаю, говорить ли тебе… — Я вздрогнула, оттого что такие вступления обычно не сулят ничего хорошего, — и Алеша совсем смутился. — В общем, ты помнишь Глеба?
Никакого Глеба я не помнила и потому с облегчением вздохнула. Даже если предположить, что этот неведомый Глеб и умер, то это никак не могло повлиять на печальный полет наших душ. А я почти видела их, изнемогающих в борьбе с ветром над бесконечной глухой водой. Но Алешины руки не успокаивались.
— Это же мой дальний родственник, ну, через мачеху и… В общем, не важно. Он художник, вспомнила?
— Нет.
— Тогда, наверное, и лучше. — Эта фраза снова меня насторожила — и не зря. Словно на что-то решившись, Алеша потушил сигарету и произнес, отвернувшись к мертвому вот уже десятки лет флагштоку: — Он просил меня узнать, не смогла ли бы ты попозировать ему. Немного, совсем немного, — поспешно уточнил он, — его натурщица вернется через три дня, но картина горит… Не за деньги, конечно, это…
— Да, за деньги нехорошо, дурно, — закончила я, хотя прекрасно знала, что лишний полтинник в нашем положении оказался бы весьма кстати — позавчера Алеша продал свои японские часы.
— Но это нужно сегодня… — он, прищурившись, посмотрел на соборный шпиль, — сейчас, к половине четвертого. Это здесь недалеко, на Мокрушах.
— Что за шутки, Алешенька, мне же надо хоть немного привести себя в порядок, и к тому же…
— Ты и так хороша, маленькая моя, — прервал он меня уже совершенно глупо, и мы почти бегом отправились в сторону тех самых немыслимо расцвеченных западных парков.
Мы бежали, подгоняемые в спину крепчающим ветром, и было весело и жутко, как в детстве, когда я выскакивала из дому в преддверии грозы, чтобы не упустить краткой, почти священной в своем безмолвии неподвижности перед тем, как грохнет первый очищающий раскат. И я почти забыла о том, что в этот ослепительный миг, в последние его доли дерзким росчерком на лиловеющем небе торопливо мелькают блудливые рожки великого Пана.
Бежать оказалось недалеко. Нужный дом встретил нас сломанной дверью парадного и псевдоготическими розами на чудом оставшихся чугунных перилах. В глазах рябило от осколков витражей. Алеша потянулся к замысловатому звонку, а я, вдруг наперекор той легкости, что вселилась в меня с этим бегом и ветром, тяжело припала щекой к теплому запястью без привычных часов.
— Давай уйдем, Алеша!
Но звонок уже лил свою тревожную отдаленную песню.
В дверях появился невысокий молодой человек, наверное мой ровесник, и, не улыбнувшись, махнул рукой куда-то в глубину коридора.