Шрифт:
Москва, Бутырская тюрьма, конец мая 1958 года
– Ну что, футболёр, не спится? – раздался голос с нижней шконки. – Все возишься, слышу, ворочаешься… Совесть, что ли, покоя не дает?.. Да я шучу, не обижайся…
Почуяв табачный дымок и хрипловатый голос, Эдик спрыгнул со своего яруса.
– Здравствуйте, я – Эдик. Не пойму я что-то, то ли утро сейчас, то ли вечер.
– Ночь.
– Не угостите? А то я как-то… – помявшись, проговорил Стрелец.
– Поиздержался чуток? Бывает. Кури! – Сосед, cухопарый мужик лет сорока-сорока пяти, с коротким седоватым ежиком и колючими глазами, протянул пачку «Беломора». – Да, и учти на будущее: курево здесь – живые деньги. – И тут же спросил с усмешкой: – А как же спортивный режим?
– Так на кой он мне теперь? – Эдик присел рядом и всласть затянулся папироской. – Хорошо.
– Что, уже не думаешь вернуться к игре в мячик?
– Да разве от меня это зависит?
– Не скажи. Все должно в этой жизни от тебя самого зависеть. – Сосед протянул руку: – Николай Загорский, Загора… Не слыхал? А вот я о тебе много слышал и много знаю. Даже на поле тебя видел, чемпион. Красиво играешь, загляденье!.. – Он встал, прошелся по камере. – А знатные нам с тобой, Эдик, хоромы достались. Шконки двухъярусные. И больше – ни души! По соседству братва в очередь спать пытается… Вообще, Бутырка – самая старая тюрьма в Москве… Тут, знаешь, какие люди сиживали? Сам Емелька Пугачев, даже «железный Феликс», потом уже шушера: троцкисты, враги народа…
Загорский замолчал. Потом снова заговорил, сменив тему на то, что наболело:
– Статья тебе, парень, светит, конечно, кислая. Таких на зоне не жалуют. В момент «опетушить» запросто могут. Но ты не переживай. В Бутырках тебя никто тронуть не посмеет. А на зоны я нужные «малявы» зашлю. Я ведь дело твое следственное читал, знаю. Натуральная «подстава». Крепко кому-то ты насолил, паренек, очень крепко. Простить не могут.
– Да кому я мог насолить? – Эдик был в полной растерянности. – Кому дорогу перейти?
– Вот уж этого не знаю, – покачал головой Загорский. – Но кому-то из самых «верхних»… Ладно, Стрелец, давай напоследок еще разок курнем – и мне к своим пора возвращаться. Повидался с тобой, и ладно. А вертухаев я предупрежу, обижать не станут. Вот только «чистуху» ты все-таки зря написал. У нас как говорят? Чистосердечное признание – прямой путь к увеличению срока.
– Да это просто наваждение какое-то было. Следователь золотые горы обещал, вот я и поддался, дурачок…
– Они на это мастера.
– Николай, – подсел поближе Эдик, – вот вы человек, как я понимаю, опытный, бывалый. Как считаете, что меня ждет?
– Как известно, только одному Иисусу Христу было разрешено Господом Богом познать свою судьбу. Это, во-первых, – усмехнулся Загорский. – Во-вторых, я же не предсказатель, а просто человек, знающий жизнь и ее законы. Судьбу не обманешь, но если действовать с умом, от некоторых ее ударов можно увильнуть. Как уже сказал, кое-какие меры
Загорский спрятал фляжку, поднялся со шконки, оставив на ней пачку «Беломора» и спички, подошел к металлической двери и трижды негромко постучал. Эдик даже не услышал, настолько тихо она отворилась, и его таинственный ночной сосед выскользнул из камеры, затем так же беззвучно лязгнул замок.
Оставшись в одиночестве, Эдик взобрался назад, на свое лежбище. Впервые за последние дни на душе стало как-то легче, покойнее. Выпитое повлияло? Или новый знакомый своей уверенностью заразил? Может быть. Во всяком случае, дурные мысли потихоньку отступали, и появилась надежда, что не все так уж погано.
Он закрыл глаза, пытаясь заснуть. Но куда там! Он словно очутился в каком-то скоростном тоннеле памяти – мелькали живые картинки: вот он на заднем сиденье милицейской машины. Какой-то замкнутый двор. Охранники выталкивают его. Он что-то кричит, пытается вырваться из их цепких рук. Пока волокут по длинным коридорам и переходам Бутырки, он требует прокурора, но в ответ слышит только гулкое эхо каменных стен каземата. Лица охранников, повидавших в своей невеселой жизни и не такое, оставались непрошибаемыми. И когда захлопнулась дверь камеры, он принялся колотить кулаком в нее, объяснять кому-то невидимому, что у него совершенно нет ни возможности, ни времени сидеть тут, в тюрьме на нарах, по ошибке каких-то недоумков. И за все это кто-то обязательно ответит.
Только осознав, наконец, что его все равно никто не слышит и слышать не собирается, Эдик перестал тарабанить. Кожа на ребре ладони треснула от ударов по металлической двери и кровоточила. Он опустился на холодный бетонный пол и бездумно уставился в высокое зарешеченное окно. Так и сидел до тех пор, пока не загремел замок и раздался окрик:
– Стрельцов, на допрос!
Эдик обрадованно вскочил на ноги, слава богу, теперь все выяснится, быстро встанет на свои места. В плечо ему уперся жесткий камерный ключ, тычок которого он принял за ствол автомата или пистолета:
– Вперед! Не останавливаться!
И снова он шел по лабиринтам коридоров и переходов. Руки за спиной были жестко скованы наручниками…
А до того была Мытищинская прокуратура.
Когда Стрельцова впихнули в кабинет, сидевший за столом человек со скучающим видом взглянул на задержанного. В кабинете было невыносимо жарко. Дряхлый вентилятор с поникшими резиновыми лопастями был не в состоянии даже шевельнуть лист бумаги на столе.
– Присаживайтесь вот сюда. Я – Муретов, следователь Мытищинской районной прокуратуры. Давайте, Стрельцов, рассказывайте, что успели сотворить?