Его величество Человек
Шрифт:
Однако перемены происходили не только с женой, но и с самим Махкамом-ака. Он старался скрыть это от Мехринисы, хотя чувствовал на себе ее пристальные взгляды, Батыр... Именно он владел всеми помыслами кузнеца.
То, что посоветовал ему Ариф-ата, Махкам-ака выполнил. Батыра он называл на вокзале не иначе как «сыночек мой», «дитя мое». Заключив его в объятия, он поцеловал Батыра в лоб и раз, и два, и три. И заплакал даже, но слез, правда, не показал. Батыр же обращался с ним, как с другом. «До свидания»,— сказал он Махкаму и уехал. У Махкама-ака начинает болеть сердце при одном воспоминании об этом. Но он утешает себя:
—Не обожглась? — спросил Махкам-ака жену, очнувшись от своих мыслей, и встал с места.
—Нет. Кипяток капал через кошму... А вы уже позавтракали?
—Сыт, жена,— ответил Махкам-ака и вышел в комнату, чтобы переодеться.
Обожженное колено у Мехринисы уже не болело, но беспокойство, охватившее ее, когда Махкам-ака заговорил о Батыре, не проходило.
...Батыр пришел в дом Махкама-ака и Мехринисы по приглашению тетки сразу после поминок. Пришел без вещей, просто переночевать. На следующий вечер пришел опять — оставаться в пустом доме было невыносимо. И с тех пор он постоянно ночевал здесь. Часто приходил поздно — задерживался в институте, случалось, уходил рано утром. Помочь Махкаму-ака или Мехринисе по хозяйству ему не приходило в голову, а они сами ни о чем его не просили. Для супругов Батыр оставался тем же племянником, каким был и прежде.
Что будет дальше с Батыром, их как-то пока не волновало.
Однажды вечером Батыр пришел раньше обычного и за ужином сказал: «Завтра я уезжаю на фронт». Он сказал это спокойным, даже приглушенным голосом, точно так, как обычно говорил: «Завтра я, наверно, вернусь позже».
Махкам и Мехриниса опешили, переглянулись, словно не поняли, о чем идет речь. И оба вдруг одновременно почувствовали, что им до боли жаль расставаться с Батыром, но почувствовали это как-то бессознательно, мимолетно, без каких-либо определенных мыслей о своем будущем и о его судьбе. Вполне возможно, что и муж и жена- тайком друг от друга провели ночь без сна и за эти часы многое передумали. И каждый понял, сколь прочны нити, связывающие их с Батыром.
Так или иначе, с того дня, как уехал Батыр, все изменилось. Оба ходили задумчивые, сосредоточенные на своих переживаниях и пока не рисковали открыться друг другу.
—Ну, что же ты задумалась? Давай скорее! Вот-вот придут из артели,— поторопил Махкам-ака жену, заметив, что она, устремив взгляд куда-то в угол, едва-едва двигает рукояткой мехов.
Раньше готовые изделия Махкам-ака сам относил в артель. Теперь он не тратил на это время: из артели приезжали на арбе.
—Уголь неважный, что ли? Жару мало,— огорчился Махкам-ака, видя, что, несмотря на все старания Мехринисы, работа у нее не очень спорится.
—Уголь вчерашний,— возразила жена и приналегла на мехи.
Отчего муж недоволен углем? Горн пылает, как обычно. Мехриниса нагнетала воздух мехами, не только двигая руками, но и качаясь всем телом. Чем же встревожен муж? Почему стал он неразговорчивым, мрачным? Ей казалось, что и руки у него ослабели. Раскаленное кольцо то и дело выскакивает из щипцов, удары молота не попадают в цель. Мехриниса вспомнила, что ночью Махкам-ака плохо спал: ворочался, вставал, сидел в постели. И выглядит он скверно: глаза ввалились, скулы заострились, седина проступила сильнее. Мехриниса расстроилась и, с тревогой глядя на мужа, продолжала молча раздувать мехи.
А у Махкама-ака в самом деле неспокойно было на душе. Из-за этого и работа у него не ладилась. Всю ночь снились ему ужасные сны. Снилось ему, что он еще мальчик и находится среди детей. Странные это были дети. Они стонали. Плакали. Некоторые были запеленаты в бинты, как в пеленки, многие истощены до того, что не могли стоять на ногах. Махкам-ака несколько раз просыпался в холодном поту, испытывая страшное смятение. А под утро увидел сон., будто он на фронте. Будто встретившийся недавно на улице мальчик прислал ему письмо в треугольном конверте. Только хотел Махкам-ака распечатать письмо, как послышался визг снаряда, и он проснулся...
Махкам-ака работал, а мысли его были далеко. Он думал о наших неудачах на фронте, о бойцах, которые в этот миг идут навстречу пулям, о детях, оказавшихся на захваченных врагом землях и в прифронтовых районах в смертельной опасности, голодными и без крова.
Махкам-ака успел изготовить еще два кольца, когда послышался стук в калитку. Вошел сухощавый, высокий человек. Мехриниса приветствовала гостя, сложив ладони вместе и наклонив голову. Это был председатель артели.
—Пожалуйте, пожалуйте, Исмаилджан,— сказал Махкам-ака.— С какой стороны взошло сегодня солнце? Как это вы удостоили нас своим посещением?
—Куда же мне идти, если не к вам, уста? Ну, как ваше здоровье?
—Помаленьку, Исмаилджан! Да, кстати, поздравляю с новорожденным.
—Спасибо, спасибо. Есть ли письма от Батыра, уста?
—Была телеграмма. Наверное, скоро придет и письмо.
—Придет, придет! Пусть будет жив-здоров!
Мехриниса принесла поднос с угощениями, чайник чаю и ушла.
—Не беспокойтесь, уста, не надо разламывать лепешку. Я тороплюсь. Не буду и вас отвлекать от работы.
—Работа не убежит! Пока приедет Салиджан из артели, успею доделать и остальное. Берите лепешку, угощайтесь.
—Салиджан не приедет, уста. Вы разве этого не знаете?
—Ничего не знаю.
—Салиджана мы проводили на фронт.
—Когда?
—Позавчера.
—Вот не знал! Вчера я был в конторе. Никто ничего не сказал. Пусть будет жив-здоров! Бравый парень. Этот и на фронте не подведет.
—Второй уже день вместо него готовые изделия собираю я сам.— Исмаилджан опорожнил пиалу, но Махкам-ака, несмотря на его возражения, налил еще.
—Посидите немножко, Исмаилджан. Что слышно на свете? Есть ли добрые вести?
Исмаилджан взял одно из готовых колец и с минуту рассматривал его.
—Трудно понять, уста, что происходит,— сказал он наконец и тяжело вздохнул.— Вчера наши оставили еще два города.
—Еще два? Если так будет продолжаться, Исмаилджан, немец захватит половину страны, а?
—Уже и сейчас враг захватил большую территорию. Но особенно страшно то, что он уничтожает мирное население, не щадит даже стариков и детей. Как подумаю — в жар бросает. Изверги! Однако весь народ ему не истребить. Надорвется! А вы как думаете, уста?