Его величество Человек
Шрифт:
Санитары начали выносить из вагонов на носилках раненых и больных. Какая-то женщина бросилась навстречу медсестре с черноволосой девочкой лет четырех на руках и стала исступленно целовать ребенка, пыталась отобрать у медсестры, но та неумолимо шагала к санитарной машине. Девочка безразлично молчала...
Наконец детей вывели, построили парами. Ташкентские школьники окружили колонну, и уже через минуту то здесь, то там слышался оживленный детский говор. Ахунбабаев тоже подошел: мальчику в длинной, свисавшей до земли телогрейке он шутя сдвинул на затылок шапку, другому слегка прищемил пальцами нос, третьего дружески похлопал по плечу. Дети смотрели выжидающе, но с любопытством. Ахунбабаев взял на руки белокурую девочку, погладил ее по щечке:
—Как доехали, доченька? Тебя как зовут?
—Света...
—О, какое у тебя красивое имя! Ну, сейчас мы поедем, отдохнешь. А потом поговорим, ладно?
Теперь уже не только Света, все хотели участвовать в разговоре с этим приветливым человеком. Трудно было сразу унять начавшийся гомон. Женщина-лейтенант успокаивала детей. Наконец стало тихо, и женщина обратилась к людям, толпившимся на перроне:
—Жители Ташкента! Я не стану рассказывать вам о муках, какие перенесли эти дети. Семнадцать мучительных дней мы были в пути. В прифронтовой полосе эшелон бомбили. Красный крест на вагонах не остановил фашистов... Вашу доброту и любовь дети никогда не забудут... Всем вам большое спасибо!
Женщина обернулась к Ахунбабаеву, хотела что-то и ему сказать, но не смогла: плечи ее затряслись от судорожных рыданий.
Ребятишек повели к арбам и машинам, люди стали расходиться. Махкам-ака и Мехриниса молча стояли в стороне. Вдруг кто-то подошел и крепко взял Махкама-ака за руку.
—А ты что, дорогой, не уходишь?
Кузнец обернулся и увидел Ахунбабаева. Он оторопел, растерялся.
—Ассалому аллейкум,— только и смог сказать он.
Ахунбабаев кивнул и протянул руку Мехринисе.
—Народ наш щедр. В трудный момент поделится последней изюминкой. Не оставим этих детей сиротами, верно? — И Ахунбабаев, отпустив руку Мехринисы, повернулся к Махкаму-ака.
—Правильно, Аксакал.— Махкам-ака наконец-то обрел дар речи.
Мехриниса покраснела от смущения. Ей хотелось сказать Ахунбабаеву, что и она так думает, но от волнения женщина не смогла вымолвить ни слова.
Ахунбабаев понимающе посмотрел, улыбнулся, дружелюбно попрощался.
—Что делать будем, куда пойдем? — спросила Мехриниса после его ухода.
—А?
— Почему вы молчали? — робко взглянула Мехриниса на мужа.— С самим Аксакалом увидеться — и не сказать ни слова!
—Ну, растерялся, разве тут сообразишь сразу...
Людей на перроне становилось все меньше. Вдруг показался Иван Тимофеевич. Махкам-ака быстро пошел ему наперерез. Мехриниса еле поспевала следом.
—Ах, вы еще здесь! — Иван Тимофеевич обрадовался, увидев кузнеца.
—Ну, как, узнали что-нибудь?
—Нет,— уныло ответил Иван Тимофеевич.
—А куда отвезли детей?
—А. разве вы не слышали? — удивился Иван Тимофеевич.
—Нет.
—По радио объявили. Вы, видать, прослушали. Детей развезли по детдомам. Кто хочет усыновить, пусть обращается прямо туда.
—Хорошо, что встретил вас! Спасибо! А мы-то с женой совсем растерялись и не знаем, у кого спросить. Ну, пойдем, пойдем,— заторопил Махкам-ака жену.
Трамвай остановился на Бешагаче: дальше он не шел. Мехриниса и Махкам-ака теперь должны были пересесть в другой трамвай, но его долго не было. Махкам-ака поеживался от порывистого ветра, Мехриниса по-прежнему пребывала в каком-то оцепенении и, завернувшись в шаль, казалось, не чувствовала холода.
Когда они вернулись домой, Мехриниса, не проронив ни слова, взяла с хантахты письмо и молча передала мужу. Взглянув на конверт, Махкам-ака обрадовался, мучившие его тревожные видения мгновенно исчезли.
—Когда пришло? — спросил он, торопливо вынимая письмо из конверта.
—Прихожу домой, смотрю: лежит под калиткой. Видимо, девушка бросила в щель.
Махкам-ака начал читать письмо Батыра. Чем дальше он читал, тем сильней волновался, тем чаще билось его сердце.
«...Уважаемый дядя,— писал Батыр в конце письма,— вы не дали мне почувствовать горечи сиротства, стали мне отцом, тетя согрела мою душу, назвала сыном. Там, дома, я не очень понимал, как это важно для меня. А вот здесь, вдали от вас, стал это чувствовать. Будьте же вы живы-здоровы, обнимаю вас, до свидания, дорогие...»
—Прочла? — спросил Махкам-ака, взглянув на жену просиявшими глазами.
—Да,— грустно ответила Мехриниса.
—Да будет ниспослано ему счастье в жизни...
—Прочитайте и вот это,— сказала жена и достала из-под курпачи второе письмо.
Махкам-ака с удивлением взял письмо, начал читать.
—Ого... Ого... Мехри, смотри, как интересно получилось!
—Читайте, читайте...
—Вот тебе и раз, вот, оказывается, в кого он влюблен! Где только парень нашел такие слова? — качал головой Махкам-ака.
—Что же нам делать теперь? — спросила, опять сильно нервничая, Мехриниса.
—С письмом... Может, придет сама? — нерешительно сказал Махкам-ака.
—Если прочитала, то постесняется, не придет. Если не прочитала, может прийти.
—Сложи письмо хорошенько. Пусть бедняжка будет спокойна. Скажи, что увидела адрес и не стала читать. Ни в коем случае виду не подавай... И сама держи язык за зубами, не разболтай, чтобы о девушке не пошла дурная слава.
—Из ума, что ли, я выжила, чтобы рассказывать такое кому-нибудь!
И тут Мехриниса вспомнила про Икбал-сатанг, у нее даже екнуло сердце. «Не может быть, ведь Икбал — пожилая женщина...» — успокаивала себя Мехриниса. Она быстро встала и начала готовить обед.
Махкам-ака поднялся на айван.
—Уже поздно, надо бы немного поработать,— сказал он жене, снимая халат.
Когда в жизни Махкама-ака случалось что-нибудь неприятное, когда он испытывал душевную боль, обиду, когда становилось ему невмоготу, он всегда шел в свою кузницу. И бывало, как только запылают угольки, как только молот коснется наковальни, он сразу чувствовал облегчение. И сейчас Махкам-ака торопил жену не потому, что работа задерживалась. От всего того, что он увидел, услышал и пережил с утра, у него трещала голова, ныло сердце, и ему хотелось быстрее начать работать, чтобы хоть немного отвести душу.