Его величество Человек
Шрифт:
—Правда ваша. Уничтожить весь народ... Да как это возможно!
—Вчера я слышал одну новость...
—Ну-ну, расскажите, Исмаилджан.
—Скажу прямо, воспрянул я духом.
Махкам-ака затаил дыхание, чтоб не пропустить что- нибудь важное из рассказа Исмаилджана.
—В прифронтовом районе сбросили бомбу на роддом. И дети и матери погибли. Из всех малышей уцелели только трое. Под непрерывным огнем вражеских орудий два бойца сберегли новорожденных в землянке. Как-то о разгроме родильного дома и об уцелевших трех малютках удалось сообщить в Москву. И из Москвы прислали
—За малютками?
—Самолет приземлился, забрал детей, поднялся благополучно в воздух. И тут враг открыл огонь по самолету.
—Ну и подлецы, ну и палачи!
—А самолет все-таки прилетел в Москву. Весь в дырах, как решето. Но все трое детей, говорят, остались целы и невредимы.
—Вот это геройство — спасти малышей! Вы правы, Исмаилджан! Раз Москва посылает специальный самолет, чтобы спасти трех младенцев, значит, нельзя одолеть нас. Молодцы фронтовики! А передавали по радио об этом? Я думаю, и в газетах напишут. Правда, Исмаилджан?
—Непременно напишут! Вчера я рассказал об этом дома. Мать моя как завоет! Не рад был. что рассказал.
—Кому ж такое не причинит боли, Исмаилджан!
—Моя мать наказала: «Узнай,— говорит,— как здоровье этих сирот. Может быть, нам взять их под свое крыло? » Я смеюсь: «Не хватит ли тебе своих? Шесть внуков у тебя уже бегают, а седьмому еще не исполнилось и сорока дней». А она свое: «В такое лихолетье чужих детей нет, все обездоленные дети свои». Ну и старушка у меня!
—Они не чужие, нет. Ни в коем случае не говорите так, братец! Если бы они были чужие, разве мы с вами работали день и ночь? Подумайте, Исмаилджан! Разве отправили бы на фронт наших джигитов? Если бы они были чужими, разве весь народ встал бы на борьбу? О, да что уж там говорить! Ваша старая мать — умная она женщина. И что же вы сделали?
—Пока ничего. Но все время вертится в голове эта мысль.
Махкам-ака прислонился к наковальне, в задумчивости поглаживая короткую, жесткую бороду.
«А ведь я действительно выжил из ума. Как же эта мысль мне-то не пришла в голову? Старушка, окруженная столькими детьми, обо всем подумала, а мне и на ум не пришло: ведь нам-то как раз и следовало бы...»
—Растревожили вы меня, братец,— взволнованно сказал Махкам-ака.
—Что, уста, что с вами? — забеспокоился Исмаилджан.
—Нет, ничего. Думал я над этим, переживал, а вот такое не приходило в голову. Хорошо, что подсказали!
Исмаилджан даже смутился. Ему показалось, что Махкам-ака понял его рассказ о детях из роддома, о своей старушке матери как намек.
—Я не к тому говорил, уста. Она ведь тоже от жалости только сказала. Разве справится...
—Нет, нет. Так и надо поступить. Сделайте одолжение, братец, подскажите, как действовать. Куда идти?
—Не знаю, уста, честное слово, не знаю,— сказал, улыбаясь, Исмаилджан.— Пришел сюда за работой, а вижу — создал вам лишнюю заботу. И потом, вам же необходимо поговорить с женой. Неизвестно еще, что скажет она... Не спешите.
—Нет, Исмаилджан, это дело нельзя делать не спеша. Это самое нужное сейчас дело. И жена не станет возражать. А будет возражать — сам вынянчу. Помогите мне, скажите, куда идти?
—Толком и я не знаю. Говорят, будто создана особая комиссия по приему эвакуированных детей-сирот. Говорят, сам Аксакал возглавляет эту работу.
—Кто, Юлдаш-ака?!
—Именно он.
—Вот видите, Исмаилджан! У Аксакала государственных дел по горло, а занимается детьми сам, никому не доверяет. А я-то, Махкам, и народных дел не выполняю, и детьми не обременен — сижу сложа руки. Жена тоже здорова, полна сил. Способна вон гору свернуть, а только и знает собирать яблоки да подметать двор...
—Уста...
—На голове у меня чалма, подпоясан платком, считаю себя человеком. Надо же! И о чем я думал? Такой большой человек, как Ахунбабаев[33], встречает детей с распростертыми объятиями, а я...
Проводив Исмаилджана до калитки, Махкам-ака больше не вернулся в кузницу. Поднялся на айван и позвал жену. Говорил Махкам-ака так, будто сам видел все: бомбежку роддома, землянку, окутанную огнем и дымом сражения, самолет, увозящий трех младенцев... Ничего он не забыл из рассказа Исмаилджана: ни просьбу его старухи матери привезти тех малюток к ним в семью, ни почин Юлдаша-ака, возглавившего работу по устройству спасенных детей. И о своих думах не умолчал Махкам-ака, выложил все без утайки.
Мехриниса слушала, не спуская с мужа глаз, потом опустила голову и уткнулась лицом в край курпачи.
Глава седьмая
Когда Салтанат поступила на работу, кое-кто посмеивался: «Потеха! Салтанат училась, училась, а выучилась только на почтальона!» Особенно допекала Салтанат ее бывшая одноклассница Азада. Шлепнув как-то по наполненной до отказа сумке девушки, она прошла мимо, сморщив нос и прошипев: «Профессорша!» Вечером Салтанат, волнуясь и чуть не плача, рассказала об этом Батыру. Батыр выслушал ее и весело расхохотался.
—А, и ты смеешься надо мной! — Салтанат обиженно отвернулась.
—Чудачка ты! Надо было объяснить: поступила, мол, на почту для того, чтоб свои послания Батыру-ака не передавать через соседских мальчишек.— Батыр говорил, не сдерживая смеха.
—Теперь писать не буду, и передавать будет нечего! Разве тебе нужны мои письма? — сказала Салтанат, искоса поглядывая на Батыра.
—Когда ты сама рядом, писем мне твоих не надо!
—Значит, не стал бы и читать, порвал бы? — Голос Салтанат задрожал.
Батыр понял, что его шутки могут кончиться плохо.
—Салтанат, нельзя же все принимать так близко к сердцу,— заговорил он серьезным тоном.— Быть работником связи не позорно. Редкая семья теперь не ждет вестей с фронта. Что может быть благороднее, чем доставлять письма людям, у которых каждый стук в калитку будит надежду: а вдруг принесли им весточку от близких! Кроме того, идет война, и не время разбирать, большая или маленькая работа, хорошая или плохая. Ведь, если так рассуждать, и я могу сказать: «Я студент, мне нет дела до войны, не пойду в солдаты...»