Его величество Человек

Файзи Рахмат

Икбал-сатанг сделала вид, что это сказано не о ней.

—Слушай, Абдухафиз, ты будешь с утра занят, твой секретарь тоже. А как же с хлебными карточками для приезжих? — озабоченно спросил Ариф-ата.

—С этим управится Икбал-апа. Другого выхода нет.— Абдухафиз посмотрел на Икбал-сатанг, и та поспешно закивала головой.— Вам придется взять двух мальчиков, апа, и вместе с ними пойти по дворам, чтобы уточнить, сколько человек в каждой семье, и составить поименные списки.

—Всего к нам прибыло двадцать семь семей,— со знанием дела сообщила Икбал-сатанг.

—Это известно.

Надо уточнить, сколько человек в этих семьях.

—А что, Абдухафиз, с дочерью Шахабиддина? Ты уже назначил похороны? — спросил Ариф-ата.

—Еще ничего не решил,— ответил Абдухафиз и потер ладонью уставшее лицо.

Махкам-ака замер на месте — до того неожиданной была эта весть.

—Где же нашли девушку? — хрипло и с трудом выговорил он.

—Вы еще не слыхали?! — всплеснула руками Икбал- сатанг.— Нашли ее в Сырдарье. Привезли только вечером. Так изменилась, что трудно и опознать.

—И она... мертвая? — еле выдавил из себя Махкам-ака.

—Как же быть ей живой, если ее нашли в реке! Ее уж и узнать-то нельзя. Не придумаем вот, как отдать тело матери, Она с ума сойдет от горя,— хмуро пояснил Абдухафиз.

—О аллах! И как только она попала туда, бедняжка! — Махкаму стало холодно, он передернул плечами.

...Закрыв на цепочку калитку, кузнец шел по двору, тут к нему спустилась с крыльца Мехриниса.

—Неужели ее в Сырдарье нашли? — В ужасе Мехриниса воздела руки к небесам.— О горе! Несчастная мать! Нет, не вынесет она такой беды. А тут еще похоронную получила.

—И откуда ты все знаешь? — удивился Махкам-ака.

—У калитки в темноте стояла, когда вы разговаривали.

—Человек тверже стали, все выдерживает,— грустно проговорил кузнец.

Они вошли в дом. Дети крепко спали. Махкам-ака осторожно откинул одеяло и лег на свое место рядом с Абрамом. Мехриниса погасила лампу.

—О страдалица... Какое горе! У матери слез не хватит...— шептала Мехриниса.

Махкам-ака лежал молча, смотрел в темноту, тяжело вздыхал. Вспомнился Шахабиддин. Сколько лет было прожито с ним бок о бок... Вместе чаевничали, готовили плов, вместе ходили на собрания. В махалле Шахабиддин пользовался всеобщим уважением. Мечтал о женитьбе сына, о внуках. А теперь вот и самого нет, и дочери нет... О аллах!.. Что заставило такую цветущую девушку пойти на самоубийство? А может быть, какой-нибудь злоумышленник утопил ее?..

Мехриниса не сдерживала слезы. Она снова и снова вспоминала Салтанат... В тот день девушка подошла, смущенно поздоровалась, не поднимая головы, передала письмо и так застенчиво улыбнулась... Бедная, бедная Кандалат-биби — потерять такую дочь! Есть ли на свете горе ужаснее?!

Мехриниса нервничала все сильнее. А что, если Икбал- сатанг проболталась о письме, которое девушка по ошибке отдала Мехринисе? Что, если сообщила она о Салтанат не только в милицию, но и ее матери? Как посмотрит Мехриниса тогда в глаза несчастной?.. Ведь, наверное, и Кандалат- биби будет думать, что беда произошла из-за Батыра. Ну и каналья же ты, Икбал-сатанг!

Глава тринадцатая

Махкам-ака

поглядел в окно кузницы, прищурился с удовольствием на солнце, сказал:

— Похоже, что весна в этом году ранняя. Смотрите, как тепло. И почки на деревьях уже набухли, травка вылезает.

—Хорошо, когда весна ранняя да теплая, а бывает и так, что побьет все холодом в самую пору цветения.— Хамидулла раздувал горн, летели искры.

—Пожелай доброго, братец! Пусть на счастье вдов и сирот будет хоть урожай на фрукты.

Мастерская артели была расположена на оживленной, многолюдной улице. За долгие годы работы эта мастерская стала Махкаму такой же родной, как и кузница в собственном дворе. Только в домашней кузнице был один горн, а здесь шумно вздыхали сразу восемь мехов, установленных в ряд. Махкам-ака любил свое рабочее место. Все здесь — от простого гвоздя, вбитого в стену, до тента, который растягивали в жаркую пору,— было дорого кузнецу. И не только мастерская, но и улица тоже была близка и знакома до мелочей. В последнее время она стала очень оживленной. Грохот трамваев, звонки, скрип колес, шум бесконечной вереницы машин заглушают порой даже стук в мастерской.

Напротив большая чайхана. В последние годы рядом с ней построили продовольственный магазин. Рядом с магазином парикмахерская, киоск, где продают книги, газеты и журналы.

Махкам-ака теперь все чаще работал дома, вместе с женой. Если не считать хлопот, связанных с переброской готовых изделий, это вполне устраивало его. Но когда работы становилось много и поступали очень срочные заказы, Махкам- ака всегда приходил в мастерскую. Здесь, при строгом распределении заказов между подмастерьями, дело шло, конечно, быстрее. К тому же молодые кузнецы ушли на фронт, остались старики и подростки, и его опыт, его точный глаз и уверенные руки очень требовались мастерской.

Махкам-ака положил молот, бросил клещи в ведро и вытер поясным платком пот. В минуты передышки Хамидулла обычно торопился к горну — очищал его от золы, подбрасывал уголь, раскладывал инструменты по местам, и мастеру были по душе ловкость Хамидуллы, его умение держать рабочее место в чистоте и порядке.

Махкама-ака снова потянуло к окну. Одна половинка его открыта. Льется в окно солнечный свет, струится легкий ветерок. Махкам лег на подоконник, выглянул на улицу. В облике улицы появилось что-то новое, хотя приметы вроде бы все те же: трамваи, вдали чайхана, магазин, книжный киоск, парикмахерская... Несколько минут Махкам-ака присматривался к жизни улицы. Понял наконец, что за перемены произошли в ней: люди стали иными.

Нет прежней шумной толпы, не слышно смеха и оживленного говора. Не доносится из чайханы звон чайников и пиал, стук шумовки о котел. И магазин раньше был другим. Люди потоком тянулись туда. Выходили со свертками, радостные, общительные. А теперь... Теперь магазин опустел. Соль и та отпускается по карточкам. Нет больше в продаже патыра, сдобных лепешек, разных затейливых булочек. Один хлеб, да и тот черный, как смоль, и липкий, как клей, и тоже по норме.

Люди спешат. Возьмут по карточкам положенное и скорее либо домой, либо на работу.