Эхо Москвы. Непридуманная история

Рябцева Леся

Что было в путч. Какие три истории из истории путча я вам могу рассказать? Я сидел в Белом доме. Это была та ночь в ожидании штурма с 20 на 21 августа. Мы теперь знаем, что штурм готовился, что просто не прошла команда. Но все были отряды выдвинуты на позиции, и «Альфа» в том числе, и снайперы в том числе. Мы сидели на 11-м этаже Белого дома. И вот одна из историй, она как-то помнится мне хорошо. Мы сидим – несколько журналистов – разговариваем. Врывается человек с автоматом и говорит: «Вы что, с ума сошли? Там снайперы напротив. Ну-ка погасили свет и сели на пол!» Мы же люди не военные. Мы погасили свет и сели на пол. Я помню, там был Сергей Пархоменко, кстати, тогда, еще несколько человек. И нам удалось кипятильником заварить кофе. А я не пью без сахара ни кофе, ни чай. Я говорю: «Ребята, у кого-нибудь есть сахар?» При этом мы понимаем, что сейчас начнется штурм, и возможно, это последняя наша чашка кофе, вот вообще последняя в жизни… Страшновато было. Я человек не военный, трусоватый, а тут нам сказали, что снайперы. Мы знаем, что техника движется: естественно,

прибегали депутаты – рассказывали. Я говорю: «Есть ли сахар?» Все говорят: «Нету», ну кто-то промолчал, кто-то – «нету». Проходит минут пять, я вижу, что один из наших журналистов, который сейчас хорошо известен и вещает о патриотизме со 2-го канала – подробно – открывает свой кулечек и вынимает сахар и кладет в свой кофе. Мы сидим под столом, напомню. И повторяю, мы все говорим о том, что нам кранты: войдут они – стрелять будут, что тут…

И вот с этих пор я не могу смотреть его передачи. Последний кусочек сахара в жизни – пожалел. У него еще оставалось. Это первая картинка. До сих пор ее помню. Когда его вижу, у меня всплывает это сидение под столом. Да, злопамятный я, наверное.

Вторая история связана с тем, что после 21-го числа я возвращаюсь на «Эхо». Там спят люди. Перешагиваю через спящих людей и вижу, что Сергей Бунтман говорит по телефону с кем-то. А идет эфир. Я прохожу – ему показываю: «Привет, Сергей!» Он говорит: «Хочешь в эфир?» – и протягивает мне трубку телефона. Оказалось, что спецслужбы вырубили нас, отрубили нас от передатчика, но наши умельцы соединили нас по телефонному проводу с передатчиком, и мы вещали по телефонной трубке. И это не был никакой разговор по телефону, а вместо микрофона была телефонная трубка – просто по нему говорил. Я так сел обалдевший, взял эту трубку – как с домом говорить – и начал рассказывать, что было в Белом доме этой ночью, как я там тоже увидел Ростроповича – это тоже правда. Но я помню, как эту несчастную телефонную трубку в этой комнате – внимание! – три квадратным метра – это была наша такая переговорная записывающая комната, – и я, как идиот, по телефону говорю, понимая, что в этот момент меня слышит Москва.

И в конце концов, третья история с путчем. Это была упущенная возможность. Дело в том, что я пошел тогда к Аркадию Вольскому, был у него в кабинете, это 22-е или 21 – все сплелось – уже засыпал. И в это время он говорит: «Хочешь поехать к Горбачеву? Сейчас Руцкой туда выезжает». И я как идиот – не надо быть журналистам идиотом – говорю: «Да, конечно, только я сейчас позвоню главному редактору, скажу, что я улетаю в Форос». Пока я нашел телефон, пока я позвонил Корзуну, пока я взял у него разрешения, кортеж уехал в аэропорт. И у меня не состоялась возможность лететь и встречать Горбачева с Руцким, и вести Горбачева обратно. До сих пор упущенная возможность, мой звездный час, возможно – мне не удалось улететь. Пропустил. Профукал. Черт знает, что такое!

Мое знакомство с Борисом Николаевичем Ельциным. С Борисом Николаевичем Ельциным близко я познакомился в 94-м году, а на самом деле был знаком, конечно, раньше. Освещал как корреспондент его деятельность, как председателя Верховного Совета и, естественно, как президента Российской Федерации. Но три сцены с Борисом Николаевичем, они такие, индивидуальные.

Верховный Совет. Место для курения было между мужским и женским туалетом. И туда набивалось всегда масса народа – депутатов. Они курили, там стоял дым: направо – женский, налево – мужской. И там можно было всегда подцепить массу информации, потому что люди, куря, – я курил – не курил к этому времени уже – они расслаблялись и рассказывали разные истории. И вот стоим мы, там человек двадцать стоит, курит – и вдруг идет председатель Верховного Совета Борис Николаевич Ельцин с его охранником Коржаковым и заходит в мужской туалет. Пауза. А Борис Николаевич в это время не очень доступен для прессы, вот в этот месяц. И мне все стали шипеть: «Слушай, он тебя знает, он тебя точно знает. Иди – задай ему несколько вопросов». Я говорю: «Вы озверели? В туалете?» Они говорят: «Иди-иди-иди!» Я значит, выдыхаю, поворачиваюсь – захожу». Борис Николаевич в это время выходит из кабинки. За ним Коржаков, он смотрит на меня, потом я понимаю, что он смотрит мимо меня и говорит: «Вы обалдели?» Я говорю: «В смысле, Борис Николаевич?» Он на меня смотрит сквозь: «Вы обалдели?» Я понимаю, что за моей спиной что-то не так. Я поворачиваюсь и вижу: распахнутая дверь, и вся дверь сверху донизу в камерах телевизионных, а над моей головой висят эти огромные микрофоны. То есть не выйти: слева писсуары, справа кабинки. Картинка замечательная. Я говорю: «Борис Николаевич, мы бы вам хотели задать несколько вопросов». Он говорит: «Какие здесь могут быть вопросы? Здесь вопрос только один: Что ты тут делаешь?» – перешел он на ты. Вот такая была замечательная встреча. Несколько вопросов, конечно, ему задали, но вот эта дверь туалета распахнутая и огромное число камер, – потому что за ним охотились все журналисты всего мира – и я впереди, выставленный на заклание. Это раз.

Вторая история с Борисом Николаевичем была после путча 93-го года, когда я работал опять в Белом доме именно по нашему спутниковому телефону, который я одолжил, по-моему, у Associated Press. Самопровозглашенный президент Руцкой призвал самолеты лететь бомбить Кремль. Это было в эфире «Эха Москвы», и тут уже у нас были, с одной стороны, Чубайс, с другой стороны, Руцкой. Я выговора не получил, но я работал в Белом доме с путчистами вместе, такая была работа. И где-то уже в январе 94-го, прошло 2–3 месяца,

нам говорят: Борис Николаевич хочет встретиться с журналистами пула. Мы все туда рванули, естественно, прямо в Кремль. Это январь 94-го, очень хорошо помню. Обычно мы садились кто как хочет, свободная рассадка, а тут шеф протокола Владимир Николаевич Шевченко сажает меня строго напротив президента и говорит: «Ты здесь будешь сидеть». И все понимают, что дело не чисто. Все садятся. Входит Борис Николаевич, садится – смотрит на меня прямо. Взгляд у него был очень тяжелый на самом деле. И ни здрасьте, ни до свидания никому, как обычно. Без малейшего намека на приветливость – обычно он был приветлив – он говорит: «Как не стыдно, Алексей, как не стыдно! «Товарищи, поднимайте самолеты – летит бомбить Кремль!» – как вам не стыдно!» И я понимаю, что он сейчас нажмет кнопку, и я провалюсь в какие-нибудь кремлевские пыточные подвалы. Которые там со времен – уж не знаю – Ивана Грозного куда-нибудь. И вижу, как от меня люди начинают отодвигаться. Вообще, Борис Николаевич нравом свирепым нравился. Я не был готов к этому разговору. Да я и забыл: к этому времени много чего случилось. Уже и Верховный Совет был распущен, и выборы прошли в 1-ю Государственную думу. У меня уже этого в голове не было. Впереди – новые подвиги. А я очень гордился тем, что мне удалось Руцкого вывести в прямой эфир. Это была трудная задача.

Я говорю: «Борис Николаевич, стыдно, не стыдно – это моя работа такая. К вам бы прорвался – вы бы были в эфире. А к Александру Владимировичу прорвался – он в эфире. Работа такая, понимаете», – говорю я, наверное, блея – не помню. Он на меня смотрит, говорит: «Работа, видите ли, у него такая! Ну работой, работничек!» И с тех пор у меня среди его окружения и у него самого была кличка: «Работничек». Вот это была вторая такая сущностная встреча с Борисом Николаевичем интересная.

И третья встреча была на стыке… это был уже, наверное, 97-й год, на стыке моей работы школьной уже на уходе и Бориса Николаевича. Звонят в школу – не было мобильных – и говорят: «Борис Николаевич собирает опять журналистов. Надо, чтобы они сегодня приехали». А у меня конец четверти, и у меня 5-е классы – это греко-персидские войны, и у меня 60 контурных карт – два класса. И мне их нужно проверить к завтрашнему кровь из носа, а мы понимали, что Борис Николаевич – за ночь… В общем, я предчувствовал длинную ночь.

Мы приезжаем туда, садимся в приемной, ждем, и мы понимаем, что Борис Николаевич, что с ним бывало очень редко, опаздывает. Нас предупреждают: у него встреча и так далее. Я говорю: отлично! Я вынимаю контурные карты прямо в приемной и начинаю проверять красным карандашом. Немая сцена! Ну там адъютанты, генералы, мои коллеги – они смотрят на меня как на… Столика нет: проверенные карты – слева на полу, не проверенные – справа на полу; я на коленках красным карандашом эти несчастные греко-персидские войны проверяю и ставлю оценки, которые влияют не четверные. Все понимают, что ждать долго, мне мои ребята начинают говорить: «Слушай, поделись с нами, мы быстрее проверим». Я говорю: «Ага! Что вы помните про греко-персидские войны? Тут вот дети-пятиклассники – у них оценки». А они говорят: «А ты дай нам пятерочные – мы по твоей матрице проверять будем». Ну я там двум раздал. Красные карандаши дал адъютант Бориса Николаевича, и мы, значит, скрипя перьями… И в этот момент входит Ельцин! То есть картинка – да: на полу разложены в приемной контурные карты для 5-го класса, и журналисты, скрипя зубами, проверяют… Он говорит: «Это что?» Я говорю: «Это контурные карты, Борис Николаевич. Это четверть заканчивается». Он: «Не понял? Опять какие-то истории, – сказал он, – ну собирай и пошли!» Мы все заходим к нему в кабинет, он мне: «Вы садитесь сюда и допроверяйте ваши карты, а я пока с людьми поговорю». Вот, собственно говоря, была такая с ним история. Он, конечно, был совершенно фантастический человек.

В 94-м году контрольный пакет акций купил Владимир Гусинский, человек, у которого была внутри холдинга кличка «Худрук» – художественный руководитель. Он постоянно фонтанировал идеями, которые иногда можно было применить, но чаще нельзя было применить. Но самое ценное качество в нашем акционере Владимире Гусинском было то, что он никогда не слушал «Эхо Москвы». Он вообще не понимал радио, не влезал в него. Может быть, телевидением, газетами и журналами он занимался, но радио было ему не интересно. Ему интересно было поговорить.

И вот однажды – уже были мобильники – еду я в машине – еще не главный редактор, но уже директор информационной службы – звонит мне Гусинский и говорит: «Скажи, пожалуйста, что нового в мире», а меня в это время по радио начинается программа «Эхо Москвы» – у меня идет «Эхо» в машине, естественно. И я с опозданием на 10 секунд начинаю Гусинскому пересказывать новости, которые я слышу по «Эхо Москвы»: тот-то уехал, такая-то встреча, такой-то урожай собрали, там-то отбомбили… Он слушает, я говорю. Минут десять говорю. «Как много ты всего знаешь», – говорит Гусинский, и, я думаю, в этот момент я сильно вырос в его глазах.

На самом деле с Владимиром Гусинским отношения строились очень непросто. Мы, до того как продали ему пакет акций по предложению Корзуна, который был главным редактором тогда, приняли тот самый устав, в который внесли, что именно журналисты избирают главного редактора, а акционеры только утверждают, и Гусинский на это согласился. И 20 лет эта часть – что главный редактор определяет все – не применялся до последнего времени, а мы его применяли против Гусинского, мы боялись: придет толстый дядя – будет навязывать свою информационную политику, поэтому мы от него защитились – спасибо Сереже Корзуну.