Эхо
Шрифт:
Я снова возвращался в тот милый сердцу край, в который невозможно вернуться человеку, разве только повернув время вспять. Я повернул, возвращался в свою молодость. Мне бы только теперь поторопить зиму, повернуть этот холодный, ледяной круг и очутиться в том теплом месяце Мучун одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года…
Чум был все тот же. Рухнула только длинная и узкая галерейка перед входом. Я подивился, что время так долго хранит это сооружение, не тронув его ни гнилью, ни прахом. Даже гиблые испарения здешних болот не тронули нымгындяк, не иссушило его солнцем, не разметали ветра. Может быть, потому, что был он последним строением, которое оставил на земле Ганалчи. Этот неутомимый кочевник, искусный оленевод, удачливый охотник и просто человек был еще и строителем. Кто из нынешних умельцев, возводящих каменные здания, может похвастаться тем, что построит одним топором из обыкновенных слег и бересты ладное, красивое и прочное жилище, которое простоит на земле под ветрами, стужами, бесконечными осенними дождями, среди тропической жары,
Хонар в нымгындяке не был закрыт, но снега туда и горсти не нанесло. Внутри было сухо, чисто и довольно светло. Но глаза мои, привыкшие к яркому солнечному свету, различали пока только белый кружок неба над головою и крохотную дневную звезду в нем.
Мы зашли с Кешей в чум, отбросив глубокий сугроб от полога. Резали слежавшийся снег пальмичкой на кубики и относили их в сторону. Разогрелись в работе и вот теперь шумно дышали, стараясь умерить это дыхание, поскольку оба сразу словно бы и сробели.
– Вот тут он и похоронен, – прошептал Кеша.
Я не стал разубеждать его, но стянул шапку и постоял так, опустив как перед могилой голову. Кеша сделал то же. Так мы постояли, пока мороз не заледенил затылки.
– Пусть земля ему будет пухом, – сказал, глубоко вздохнув, Кеша, напяливая на голову шапку.
– Пусть… – Я тоже покрыл голову.
– Ты знаешь, он ведь меня однажды от смерти спас. – Кеша зябко передернул плечами.
– Меня тоже…
– Я тогда впервые один лесовал. Угодья мне выделили далеко, черт возьми, но богатые угодья. Я помалу там еще до снегов обживаться стал. Тропил потихонечку, путики метил – затеей свои ставил. Соболя подкармливал, доглядывал белку. Ну, сам знаешь, чем перед сезоном-то занимаешься. Был у меня здоровенный кобель Буран. По всем статьям промысловик-охотник. И лайка у него хорошая была. Залает зверя – по всей тайге слышно. И, когда гнал, себя определял так, что всегда знаешь, куда бечь. Охотился я с ним под самым селом нашим. И того не замечал, что он нет-нет да из тайги до дому сматывался. Налается вдосталь, нагоняет мне хорошо и белку и соболя, да вдруг и пропадет.
Мы все стояли в чуме, привыкая к малому свету, и Кеша почти шепотом вел свой рассказ, а я не мешал ему.
– Ну, думаю, надо быть, Буран мой сохатого угнал. Дня два, а то и три нету собаки, а потом явится. «Ты где был?» Виляет, подлец, хвостом, к ногам ластится. А рожа масленая и бока сытые. «Ты че, сохатого, что ли, заел?» Его моя жинка, оказывается, в селе-то накормит, обласкает и в тайгу выведет. Скажет: «Ищи хозяина». Он и попрет на табор. А мне об этом, конечно, жена-то ни гугу. Любила она Бурана. Знала: узнаю про такие его штучки – на унтайки пущу. Это не собака, которая хозяина в тайге бросает и с промысла за котлеткой к бабе в село бежит. Ладно. Сезон тогда у меня хорошо пошел. Буран славно работал, и помогали ему неплохо две молоденькие собаки. Таскал я их по первому году. Когда снега большие выпали и с собачкой ничто стало охотиться, ходил я с капканьями. Неплохо получалось. Свору свою привязал на зимовейке. Поскольку и дел у них никаких, да и Буран дурачков молодых до трех раз в тайгу уводил. И нет их. По нескольку дней нету. А тут как-то на цельную неделю исчезли. Ну и приковал я их на зимовейке. Раз пошел капканья проверять, мутный такой денек был. И на душе нехорошо очень. Словно бы водит меня тайга. Не новичок ведь, а вот водит. Раз с затесей сбился, нашел, другой раз сбился, кручуся, как блошастый кобель, нету затесей, нету путика. Шастался, шастался туда-сюда – без толку. Ну, думаю, шалишь! Меня не так просто взять. А день-то пуще мутнеет, вроде бы хиус потянул, снег погнало. Топчуся на лыжах, держу направление на синий хребтик, вижу его. А коли вижу, значит, путик свой скоро подсеку, а там и на зимовейку вернуся. Капканья завтра погляжу. Хорошо иду, и вдруг ктой-то мне лыжу дерг назад. Поблазнилось, думаю. Нажал походче. А мне снова по лыжам – стоп. И слышу за спиною чужой шаг и дыхание слышу. Остеклил весь я, как теркой мне по затылку да по спине провели – спужался. Оглянуться же не могу, сил у меня нету, но вее-таки на бег-то сил набралося, кинулся я вперед и трех шагов не сделал, как меня снова за лыжи хвать – и я в снег носом. Лежу и думаю: скорее, что ли бы, съел меня… Или что еще там ему надо исделал. О ком думаю – сам не знаю. Виданное ли дело, чтобы так вот водил, водил, а посля в снег носом сунул? Помираю от страха. А он вокруг меня толчется, сопит, сейчас кушать начнет. Эх, думаю, дурак, – про себя-то – надо было с Бураном ходить. Он бы не дал в обиду. Он и к зимовейке выведет, скажи только: «Буран, домой». Прощаюся с жизнью, а сам глазком пялю из-под руки, кто это меня топтать собрался. И вижу лапу. Огромадную. Господи, такой громадной лапы ни у одного зверя не встречал, не иначе лев или тигра какая-то! Пялю глаз и навроде бы нос из снега вынимаю – принять смерть, так лицом. Тяну нос помалу, а лапа, значит, менит, менит, и вовсе уже собачьей стала. Тут я ее и вовсе узнал – Буранова.
Отвязался, подлец, и ко мне прибег. Это он мне, значит, на лыжи вставал. Ох ты, бох ты! Сначала вроде бы озлился я, хотел ему ввалить за такие штучки. Но тут же и отмяк. «Че, – говорю, – Буран, заплутал я. Веди домой! Домой, Буран».
Он меня и повел, бежит впереди (сворки-то – поводка – со мной, конечно, не было), бежит вольным и лайку дает. День и вовсе мутный стал, темнять начало. Эх, думаю, далеконько меня матушка-тайга завела. И метет метелица уж куда как бойко. Но идем с Бураном. Он поперед: «тяв-тяв!», я за ним: «Иду, Буран! Домой, Буран!» Шли мы до ночи и ночью, пока можно было, шли. А дома нету. Я отставать стал, а собак прет хоть бы что, и лайку его почти что не слыхать.
Под елью старой така мягонькая пещерка из снега мне встретилася, я решил туда залечь, скоротать ночь. Хвать за пояс, у меня на нем мешочек всегда висит со спичками, солью, с малопульками… Мешочка нету. Хлоп-хлоп по карманам – нету мешочка, спичек нету, один сухарик завалялся махонький. Я его сгрыз, больно кушать хотел. Кричал, кричал: «Буран! Буран!…» Осип даже. Нет собака. Топоришко у меня в поняжке за плечами был, хотел сидню сделать, лапника напластать. Где там – ночь стала, себя и то ощупью чуешь. Ту ночь боялся, что замерзну, вокруг елки бегал. Рассвело. Опять кричал я Бурана. Нету. Метель метет. Нахлестал лапнику воз – гнездо соорудил. В самую середину залез, утеплился и спать стал. Хорошо помнил – трое суток так вот лежал. По-малому под себя в сторонку, конечно, ходил, по-остальному терпел. Снег большой был, замело меня, потому и не замерз. Шибко трудно лежать было: тело все ноет, спасу нету. Жить хотелося – лежал. Все слушал, не подаст ли голос Буран. Не подал. На четвертые сутки выкопался я. Лучше бы и не выкапывался. Морозище – страсть! Солнце как в сливках плавает, лары кругом. И места, где я есть, не узнаю. Куда идти? Пошел по распадочку вверх, мне бы только Синий хребтик увидеть. Не увидел. Сколько я так вот по тайге ползал? Не знаю. Почему на морозе том не заледенел? Не знаю. Опекся весь! Помню, что Бурана звал. Очень помирать не хотел. Но все-таки собрался. Сел на каком-то то ли бережку, то ли колодине и вдруг слышу: «Иннокентий! А Иннокентий! – Стоит передо мною эвенк. – Ой, Иннокентий, как тебя мало осталося, Иннокентий!» Заплакал я. Макар Владимирович это был. Спас меня.
– А Буран?
– Буран! Бурана бы Шайтаном надо было называть. Вел он меня не к зимовейке, на село вел. Котлетки захотелося. Вот он, Буран. – Кеша легонько стукнул себя по голенищам меховых унтаек. – Тут побудешь? – спросил, собираясь выйти.
– Побуду.
Он тихонечко, вроде бы даже на цыпочках, вышел, низко наклоняясь, прикрыл за собой дверцу, запахнул полог.
Я остался один.
По-прежнему в белом круге хонара стояла звезда, словно нымгындяк был нацелен на нее, но глаза мои привыкли к новому освещению, и я хорошо видел все вокруг. У ног стояла крохотная скамейка, словно кто-то специально приготовил ее для меня. И я, расстегнув куртку, присел на эту скамейку.
«Он знал, что я приду сюда, – подумалось. – Не мог не знать».
Ганалчи верил, что я не оставлю этого, он хотел, чтобы я не оставил. Но я и не оставлял. Я все эти долгие годы шел к этому дню, стараясь осмыслить все, что узнал от Ганалчи, чему научил он меня. Но не получалось. Я не то чтобы не понимал – не мог найти слов, которыми мог бы рассказать о нем, о его предках, о его вере, которая сама по себе была памятником Древней Культуры Человечества, куда древнее Эллады, Рима и даже шумеров… А сейчас я был замкнут в точно расчерченном идеальном круге, любые параметры которого свободно делились на три. Идеально точно поставленный конус, возвышавшийся надо мною, тоже был подчинен «тангу илан». И высота его соответствовала диаметру основания.
На тридцати слегах держалось берестяное покрытие, и висели на них вырезанные из дерева фигурки птиц, зверей, так и не понятых мною каких-то неизвестных существ, поразивших меня в ту лютую стужу, когда Ганалчи вынужден был искать спасения в нымгындяке.
Эти изображения, этапы – духи предков. Вера Ганалчи хранит дух предков, он считал, что задача живущих сохранить все, что было добыто предками. Нет, он не выступал против нового, он признавал и приветствовал его, но с одним условием: новое, утверждая себя, не должно уничтожать приобретенного человеком раньше.
Эти деревянные поделки рук человеческих, которые я разглядываю, зная многое из того, о чем и сам не подозревал, впервые увидев их, не просто изображения, они – сами этаны.
Все в мире живет и чувствует, считал Ганалчи. В каждой, даже самой бездыханной, самой мертвой вещи есть крошечные носители жизни, из чего и возникает мир, который есть Жизнь. Дерево, даже срубленное, высушенное, распиленное на доски, продолжает быть деревом, в котором таинственно воспроизводится процесс жизни, но не исчезает. Если его не трогать, то в конце концов та жизнь перейдет в другую, исчезнет оболочка, в которой заключены носители, но сами они не исчезнут. Придавая куску дерева вид животного, птицы, рука человека организует эти носители и приближает их к тем, что совершают свои действия в животном или птице, ныне живущих. В эти изображения легко вселяются те самые носители – духи давно живших. Но в суть незримо живущего проникнуть может не каждый. Человек может. Ганалчи проникал, считая, что его помощниками в познании являются вот эти изображения, которые висят на слегах чума. Но если можно проникнуть с помощью носителей жизни в смысл прожитого, неодушевленного, бывшего и ныне спящего, то, конечно же, возможно и проникновение в суть живущих. Ганалчи обращается к этанам животных, птиц, рыб, трав, деревьев… Они его советчики, он понимает их, они понимают его. Но он не вправе выбирать себе этанов, каких ему захочется. Этанов назначает дух предков, когда происходит перерождение обыкновенного человека в шамана. Человек не может выучиться на шамана, выдать себя за него, наконец, получить шаманство по наследству. Он обязан переродиться. И это происходит помимо воли.