Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви
Шрифт:
Чтобы влюбленные не питали иллюзий, Алексей Орлов-Чесменский решил дать им понять, что он внимательно следит за освещенным окном императорской купальни. Братья Орловы, которые после 1772 года успели получить огромный вес, могли стать первыми жертвами возвышения Потёмкина.
«Ал[ексей] Гр[игорьевич] у меня спрашивал сегодня, смеючись, сие:
– Да или нет?
На что я ответствовала:
– Об чем?
На что он сказал:
– По материи любви.
Мой ответ был:
– Я солгать не умею.
Он паки вопрошал:
– Да или нет?
Я сказала:
– Да.
Чего выслушав, расхохотался и молвил:
– А видитеся в мыленке?
Я спросила: «Почему он сие думает?»
Потому, дескать, что дни с четыре в окошке огонь виден был попозже обыкновенного. Потом прибавил: «Видно было и вчерась, что условленность отнюдь не казать в людях согласия меж вами, и сие весьма хорошо» [2].
Екатерина рассказала об этом своему возлюбленному, и, наверное,
Помимо занятий любовью и смеха в бане Потёмкин сразу предложил свою помощь Екатерине в вопросах Русско-турецкой войны и Пугачевского восстания. Оба политика часто обсуждали, как разыграть свою партию. «Прощай, брат, – говорит она ему, – веди себя при людях умненько, и так, чтоб прямо никто сказать не мог, чего у нас на уме, чего нету» [3]. Тем не менее с Потёмкиным она чувствовала себя в безопасности, ведь он давал ей понять, что возможно все, что все ее честолюбивые мечты достижимы и что любые сиюминутные проблемы можно решить.
Из-за Потёмкина на Екатерину оказывали давление. В начале марта неизвестные, но могущественные придворные, включая кого-то, кого называли Аптекарь (вероятно, это был Панин или Орлов), посоветовали Екатерине избавиться от Потёмкина: «Был у меня тот, которого Аптекарем назвал ‹…› Хотел мне доказать неистовство моих с тобою поступков и, наконец, тем окончил, что станет тебя для славы моей уговаривать тебя ехать в армию, в чем я с ним согласилась. Они все всячески снаружи станут говорить мне нравоучения ‹…› Я же ни в чем не призналась, но и не отговорилась, так чтоб [не] могли пенять, что я солгала». Однако письма демонстрируют, что Потёмкин и Екатерина были единодушны в политических вопросах: «Одним словом, многое множество имею тебе сказать, а наипаче похожего на то, что говорила между двенадцатого и второго часа вчера, но не знаю, во вчерашнем ли ты расположении и соответствуют ли часто твои слова так мало делу, как в сии последние сутки. Ибо все ты твердил, что прийдешь, а не пришел. ‹…› Всякий час об тебе думаю. Ахти, какое долгое письмо намарала. Виновата, позабыла, что ты их не любишь. Впредь не стану» [4].
Екатерина старалась предотвратить конфликт с Орловыми: «…одного прошу не делать: не вредить и не стараться вредить Кн[язю] Ор[лову] в моих мыслях, ибо я сие почту за неблагодарность с твоей стороны. Нет человека, которого он более мне хвалил и, по видимому мне, более любил и в прежнее время и ныне до самого приезда твоего, как тебя. А естьли он свои пороки имеет, то ни тебе, ни мне непригоже их расценить и разславить. Он тебя любит, а мне оне друзья, и я с ними не расстанусь» [5].
Теперь Потёмкин требовал для себя места в правительстве. Самыми важными тогда были военное и внешнеполитическое ведомства. Поскольку Потёмкин вернулся с Дуная героем войны, он, разумеется, выбрал военное. Уже пятого марта 1774 года, через неделю после назначения генерал-адъютантом, Екатерина направила Захару Чернышеву, президенту Военной коллегии и союзнику Орловых, приказы через Потёмкина [6]. Пугачевское восстание, как и все остальные события, способствовало возвышению Потёмкина: любому государству нужны козлы отпущения на случай народных бедствий. Захар Чернышев, не получивший никакого признания за румянцевские победы, теперь должен был нести ответственность за бесчинства Пугачева и был вовсе этому не рад: «Граф Чернышев очень встревожен и все твердит, что подаст в отставку» [7]. Через десять дней после того, как Потёмкин доставил сообщения Екатерины Чернышеву, она повысила его до подполковника Преображенского гвардейского полка, в котором сама числилась полковником. Прежде этот пост занимал Алексей Орлов, так что это назначение было знаком высочайшей милости – а также началом падения Орловых. Кроме того, Потёмкин стал командовать шестьюдесятью великолепно снаряженными кавалергардами, патрулировавшими дворец в серебряных шлемах и нагрудниках и гусарскими или казачьими отрядами, сопровождавшими карету императрицы.
Потёмкин понимал, что воевать со всеми партиями при дворе было бы чистым безумием, поэтому он стал «учтив предо всеми», как писала графиня Румянцева [8], и особенно – с Никитой Паниным [9]. Самоуверенный и ленивый Панин выглядел «более довольным», чем до появления Потёмкина. Но граф Сольмс был не склонен недооценивать его: «Боюсь только, что Потёмкин, имеющий вообще репутацию лукавого и злого человека, может «воспользоваться добротой Панина» [10].
Через Панина фаворит надеялся нейтрализовать другой опасный элемент при дворе Екатерины – наследника престола великого князя Павла, похожего на мопса педантичного пруссофила, который уже давно хотел приобрести политическую роль, достойную своего положения. Павел ненавидел графа Орлова, но нового фаворита он возненавидел еще больше, потому что чувствовал, что Потёмкин способен навсегда отстранить его от двора. Их пути вскоре пересеклись. Павел, приверженец армейской дисциплины по прусскому образцу, натолкнулся на фаворита во время визита к матери и возмутился видом Потёмкина. «Батенька, – пишет Екатерина любовнику, – В[еликий] К[нязь] ко мне ходит по вторникам и по пятницам от 9 до 11 часов. Изволь сие держать в памяти вашей. Критики не было и, кажется, быть не может, ибо их Граф Тигорд – Ан[дрей] Раз[умовский] (друг великого князя Павла. – Прим. авт.) к ним ходят в таковом же наряде, и я его заставала не луче прибранным». К счастью, великий князь не застал Потёмкина в одном из его незапахнутых медвежьих халатов и с розовым платком на голове – такое одеяние встревожило бы кого угодно.
Панин попытался склонить раздраженного цесаревича на сторону «умного» Потёмкина [12]. Таким образом Потёмкин использовал Панина, который считал, что использует Потёмкина. Графиня Румянцева сообщала мужу, что приход Потёмкина изменил всю придворную политику, – и была права [13].
Потёмкин сосредоточил свое внимание на Пугачевском восстании. Двадцать второго марта, вскоре после того, как Екатерина и Потёмкин стали любовниками и политическими партнерами, генерал Александр Бибиков, перенесший свой штаб в Казань, смог победить девятитысячную армию Пугачева, сняв осаду с Оренбурга, Уфы и Яицкого городка и заставив самозванца покинуть его «столицу» Берду неподалеку от Оренбурга. Фаворит предложил назначить своего троюродного брата, Павла Сергеевича Потёмкина (сына человека, который пытался убедить отца Потёмкина, что ребенок был не его), главой Тайной комиссии в Казани, целью которой было выявить причины восстания (подозревали турок и французов) и наказать преступников. Потёмкин и Екатерина приказали Захару Чернышеву [14] призвать Павла Потёмкина с турецкого фронта. Павел Сергеевич был настоящим представителем восемнадцатого века: бравый солдат, изысканный придворный, поэт и знаток многих языков, первый переводчик Руссо на русский. Когда он оказался в Петербурге, Екатерина немедленно приказала ему отправиться к Бибикову в Казань [15]. Теперь, когда Бибиков был близок к тому, чтобы добить фальшивого Петра Третьего, а Павел Потёмкин ехал разбираться с последствиями, любовники переключились на турецкую войну.
«Что значит, матушка, артикулы, которые подчеркнуты линейками?» – нацарапал Потёмкин на проекте мирного соглашения Екатерины. Ниже – объяснение Екатерины: «Значит, что прибавлены и на них надстоять не будут, буде спор бы об них был» [16]. С момента призвания в советники императрицы он начал совместно с ней работать над распоряжениями, которые следовало отдать фельдмаршалу Румянцеву. Сначала придворные считали, что Потёмкин пытался уничтожить прежнего начальника. Легенда утверждает, что всю свою жизнь Потёмкин невероятно завидовал тем немногим, кто был так же талантлив, как он сам. Но это было не так. «Говорили, что он не хорош с Румянцевым, – сообщал Сольмс Фридриху, – но теперь я узнал, что, напротив того, он дружен с ним и защищает его от тех упреков, которые ему делают здесь». Жена фельдмаршала также с удивлением отмечает: «Григорий Александрович столько много тебе служит, во всяком случае и, пожалуй, поблагодари его. Вчерась он мне говорил, чтобы ты к нему обо всем писал прямо» [17].
Чтобы усадить турок за стол переговоров, был нужен сильный стимул, но истощенная армия Румянцева нуждалась в подкреплениях для запланированной фельдмаршалом атаки на Дунае, а также полномочий, чтобы заключить мир прямо на месте. В конце марта Потёмкин уговорил Екатерину «дать полную мочь П.А. Румянцеву, и тем, – по ее собственному выражению, – кончилась война» [18]. Это значило, что обычная османская выжидательная тактика не сработала, так как Румянцев получил право заключить мир прямо на месте, в границах, определенных Екатериной и Потёмкиным, но без необходимости обращаться в Петербург. Десятого апреля фельдмаршал получил новые условия мира, исправленные Потёмкиным. К этому времени туркам расхотелось вести переговоры. Принятие решений в Османской империи, и без того медленное даже в лучшие времена, существенно затруднилось после смерти султана Мустафы III и восхождения на престол его осторожного брата Абдула-Гамида. Турок подстрекали к продолжению войны французы, а, возможно, и двуличные пруссаки: Фридрих, получив свою долю при разделе Польши, все еще завидовал российским приобретениям на юге. Более того, туркам на руку играло и Пугачевское восстание. Поэтому мир без войны больше был не возможен. Фельдмаршал Румянцев в очередной раз готовился перейти Дунай.
Первые шаги Потёмкина к власти заключались в том, что он стал членом Государственного совета – консультативного военного кабинета, созданного Екатериной в 1768 году. Его подъем всегда описывали как быстрый и безболезненный. Но, вопреки историческим клише, любовь императрицы вовсе не гарантировала ему реальной власти. Потёмкин считал, что он готов к работе в Совете. Мало кто был с ним согласен. Более того, все остальные члены Совета имели чин первого или второго класса по Табели о рангах, а Потёмкин – только третий. «Я не член Совета», – говорил он французскому дипломату Дюрану. «Почему же вы не сделаетесь им?» – «Этого не желают, но я заставлю» [19]. Откровенность Потёмкина часто удивляла многих дипломатов. Для иностранных послов это был первый знак того, что Потёмкин после всего трех месяцев в постели Екатерины хотел реальной власти и собирался ее получить.