Эксперимент
Шрифт:
– Через пару дней? – Я вскрикнула так громко, что все вокруг обернулись. – Я ничего не понимаю. Мне дышать трудно.
– Здесь душновато. Вентиляционные шахты, наверное, забились, – спокойно ответила Инга.
– Мне плохо. Голова кружится. Я не понимаю, что происходит.
– Да, похоже, тебя крепко приложили. Ладно, не нервничай, сейчас всё объясню. Во время военной операции мы попали в засаду. Красные погнались за нами. Мы быстро спустились в могилу по вентиляционным трубам. Да не трясись ты. Могилами мы подвалы называем, в которых завалены входы. Так вот, мы спустились, а Красные замуровали трубы.
– Мы же задохнёмся?
– Нет. Они замуровали только
– И что теперь будет?
– Через пару дней наши заметят, что мы пропали, найдут и откопают.
– А вдруг не заметят? Или не найдут.
– Обязательно заметят. Нас много здесь, трудно не заметить наше отсутствие. А найти не так сложно. У нас несколько подобных могил по району. Все по очереди проверят и найдут.
– Но мне сейчас, срочно нужно домой. Там родители, – запаниковала я.
– Ничего, не умрут без тебя, – спокойно отозвалась Инга.
Ингу кто-то позвал. Она отошла к другой группе. Я осталась одна среди странной толпы, обессилевшая, шокированная, без малейшего представления, что будет дальше.
Кто-то тронул меня за руку. Я посмотрела на руку и отшатнулась. Прорезанная глубокими и мелкими морщинами рука, маленькая, сухая, настолько высохшая, что, кажется, сейчас рассыплется на мелкие кусочки.
– Кто ты, девочка? – прошамкала старуха. Наверное, та самая, о которую я споткнулась. – Я знаю тебя?
– Вряд ли. Я здесь впервые. А вы здесь живёте? – Я поторопилась задать вопрос, чтобы избежать дальнейших расспросов старухи. Не могла же я признаться, что я с Верхнего берега. Неизвестно, как они ко мне отнесутся, когда узнают. Вдруг они нас ненавидят?
– Я помню твоё лицо. – Старуха приблизилась ко мне вплотную, разглядывая, а я не могла отвести от неё глаз. Какое странное лицо. Что в нём странного? Во-первых возраст. Ей, наверное, лет восемьдесят. У нас на Верхнем берегу таких старых людей вообще нет. Наверное, все раньше умирают. Как она дожила до этого возраста в таких ужасных условиях. У них нет ни еды, ни электричества в домах, ни воды. О врачах вообще можно не вспоминать. Во вторых, она, наверное, владеет гипнозом. Потому что, когда она сказала, что помнит меня, мне показалось, что я её тоже помню. В-третьих, хоть она и говорит безумные вещи – она никак не могла знать меня, – глаза её отнюдь не безумны. Опыт, мудрость, доброта в этих глазах. Весь облик старухи просто потрясает. Она страшная и красивая одновременно. Это не приятная красота, свойственная молодым женщинам, а горьковатая, терпкая красота вечности. Мне показалось, что она смотрит сквозь меня и всё понимает.
– Тебя зовут Маргарита? – вдруг спросила она почти без звука, одними губами.
– Да,– ответила я, поражённая до глубины души. Хотя что поражаться, я ведь только что сказала Инге своё имя, старуха, наверное, уже была рядом и слышала.
Вернулась Инга.
– Ты уже с бабулей познакомилась? – спросила она.
– Это твоя бабушка? – ответила я вопросом на вопрос.
– Нет, – засмеялась Инга,– это наша общая бабушка. Она нас лечит, и утешает, и сказки по вечерам рассказывает. Может, и не сказки. Мне иногда кажется, что всё, что она рассказывает, было на самом деле.
Увидев, что бабуля проснулась, вокруг неё стали собираться дети в ожидании очередной сказки.
7. Сказка первая
Старуха, шамкая почти беззубым ртом, начала говорить, тихо и неторопливо. Она как-то помолодела вдруг, морщины слегка разгладились, лицо посветлело, а взгляд скользил по серым стенам, вглядываясь в только ей видимые картины.
На дворе был август. Сады были наполнены благоуханием спелых яблок. Их медовый аромат пронизывал всё вокруг. Яблоки были везде. Сушились, порезанные кусочками для компота; лежали в ящиках, переложенные соломой, заготовленные на зиму; валялись под яблонями, только что упавшие; варились в кастрюле, превращаясь во вкуснейшее варенье; остывали в виде густого повидла в блюде на столе; висели на ветках, наливаясь сладким соком, который уже не могли вместить в себя, и лопались, открывая белую сахарную мякоть. Блаженную тишину тихого летнего вечера прервал детский плач, настырный, громкий. Все в доме застыли и переглянулись в недоумении. Взрослый уж ребёнок у них, некому плакать. Мать вытерла мокрые руки, подошла к воротам, выглянула. Никого. Закрыла калитку, вернулась к печи, продолжила мешать варенье. Подумала, что, наверное, кто-то проходил мимо с ребёнком и успел зайти к соседям, пока она вытирала руки и открывала калитку. Плач повторился как раз в тот момент, когда варенье закипело.
– Коль, открой дверь, посмотри, я не могу, у меня варенье кипит.
Коля, отец семейства, грузно спустился с крыши сарая, где раскладывал яблоки для просушки, и подошёл к калитке. Плач не прекращался. Коля открыл калитку, посмотрел вокруг и замер.
– Мать, иди сюда.
– Да не могу я, варенье кипит, – мягким акающим говорком ответила женщина.
– Дарья, сними с печи варенье и иди сюда скорее.
Дарья сняла варенье, поставила на стол, вытерла руки о передник и, вздыхая, пошла к мужу. Не любила она прерывать такое важное дело, как приготовление варенья. Вышла из ворот. Николай сидит на корточках, склонившись над чем-то.
– Дарья, посмотри-ка на это.
Дарья наклонилась к нему и увидела ящик, а в нём свёрток. Ребёнок! Он открыл маленький ротик, всё его личико покраснело и сморщилось, как печёное яблоко, и раздался надрывный крик, такой громкий, что непонятно было, как его маленькое тело может издавать такие мощные звуки.
– Чего это? – спросила Дарья. Ей пришлось тоже кричать, чтобы Николай её услышал.
– Чего, чего! Ребёнок это, а то сама не видишь, – прокричал Николай.
– Чей же это? Может, Люська своего положила сюда?
– Люськиному уж полгода скоро, а этот новорождённый. Неужто сама не видишь? Забыла ужо, какие твои рождались.
– Не забыла я ничего, забудешь их, как же.
Варвара, дочь их, уже в пятый класс ходит. А мальчик, что два года назад родился, умер от болезни, и года не прожив.
– Чей же это? – кричит опять Дарья.
– А ты на лицо взгляни! Волосы чёрные, кудрявые, брови густые, кожа смуглая. У нас в деревне таких детей не рождается, у нас все беленькие или рыженькие, потом, может, и темнеют немного, но не так уж. Цыганский это ребёнок!
– Ах, боже мой, подкинули! Цыгане ребёнка нам подкинули! – заголосила Дарья. – Ребёнка своего нам подкинули! Запрягай скорее коня, догоняй табор!
– Сдурела, что ли, баба, они с вечера ушли, и кони у них не чета нашим, не догнать их. Только коня угроблю.
– Коня, коня. Тут ребёнок помирает, а он – коня, коня! Езжай скорей, ленивый ты пентюх! Проскакать пару вёрст уже не может, старый пень.
– Ладно, хватит ругать, уже иду запрягать, только не ори, – сказал Николай, не выносивший острого языка жены.– А ты ребёнка пока утихомирь, а то конь испугается. Такой зычный голос у младенца, как у чёрта.