Ельцын в Аду
Шрифт:
– Да какой же я перерожденец!
– заплакал «кровавый карлик».
– Я – плоть от плоти и кровь от крови нашей партии!
– Да, крови ты понавыпускал нашей партии много!
– мечтательно закатил глаза Берия.
– Все это правильно, - продолжил атаковать вопросами Молотова автор «Заратустры».
– Ежова расстреляли, однако невиновных-то не выпустили.
– «А ведь там же много было и правильно арестованных. Разобрались, кой-кого выпустили».
– Но большинство-то осталось!
– возразил Ницше.
– И вообще, каково Ваше отношение к политике 30-х годов?
– «Я несу ответственность за эту политику и считаю ее правильной. Я признаю, что были допущены крупные ошибки и перегибы, но в целом политика была правильной».
– Как же Вы допустили гибель ряда известных Вам людей, не говоря уже о тех тысячах, что пострадали на местах?
– «Посмотрел бы я на вас на нашем месте, как бы вы справились», - огрызнулся Молотов.
– Что, Вы отрицаете, что сотни тысяч людей были уничтожены зря?
– «Что значит – зря? Слишком вольно» трактуете... Хотя... «Я думаю, Вознесенского зря расстреляли».
– И Кузнецова, наверно?
– «Кузнецова, да. Кузнецов ленинградский, по-моему, неплохой парень, был неплохой. Он мне нравился. Его я всячески поддерживал. Из тех, которых я знаю, он очень хороший. К нему Сталин хорошо относился, но вот эта группа Вознесенского... Запачкался ли он тут, я не знаю, а может быть, и некоторая торопливость была. Мне говорили, еще немного и я бы тоже не уцелел».
– А почему, на Ваш взгляд, герр Джугашвили уничтожил практически всех героев гражданской войны?
– Каких таких героев?
– удивление Сталина было безмерным.
– Не было таковых и нет!
– Может ты, Борис, назовешь тех, кого считаешь настоящими героями гражданской войны?
– апеллировал эрзац-Виргилий к лже-Данте.
Ельцин был озадачен:
– Не знаю, что и сказать, панимаш. Сразу после войны ими считались все, кто уцелел и попал во власть. Во время террора – все, кто погиб на гражданской, типа Чапаева, Щорса, Лазо... После разоблачения культа личности – все, кто был репрессирован. При Горбачеве и мне – беляки... Кто из них настоящие герои – фиг разберешь.
– Мда, - пожевал призрачными губами философ.
– Я и забыл, что Россия – единственная в мире страна с непредсказуемым прошлым. Однако вернемся к нашим баранам, то есть к Вам, герр Молотов. Буржуазные демократы называют большевиков «антилюдьми». Вы расстреливали за взгляды. В буржуазном парламенте никогда сенаторов не уничтожают физически...
– «Потому что там не делают то, что нужно делать!
– пылко возразила «каменная жопа».
– Мы не все учитывали сначала, не все понимали. Не думали, конечно, что пойдет гладко, но не все охватывали... И вот, когда вредительство пошло, тут уже стали понимать. Если коммунист Рухимович, по нашим данным, участвовал во вредительстве, а я его лично знал очень хорошо, Рухимовича, и очень хороший он человек, а вот видите, он настолько уже был колеблющийся... Я на пленуме ЦК в 1937-м цитировал Рухимовича как вредителя. Он признавался в этом. Были показания. Возможно, что вымышленные показания, но не все же доходили до того, что признавали себя виновными. Рудзутак – он же ни в чем себя не признал! Расстреляли. Член Политбюро. Я думаю, что он не был сознательным участником, но либеральствовал с этой братией и считал, что все это чепуха, все это мелочи. А простить нельзя было. Он не понимал опасности этого. Он до определенного времени был неплохой товарищ. Довольно умный человек, безусловно... Отличался известной гибкостью мысли, этим выделялся, поэтому и попал в Политбюро. Бывший каторжанин, четыре года на каторге был. Как большевик попал на каторгу... Заслуженный человек.
Неплохо вел себя на каторге и этим, так сказать, поддерживал свой авторитет. Но к концу жизни – у меня такое впечатление сложилось, когда он был у меня уже замом, он немного уже занимался самоублаготворением. Настоящей борьбы, как революционер, уже не вел. А в тот период это имело большое значение. Склонен был к отдыху».
– Если отдыхом можно назвать насилие над молоденькими девчонками и трату государственной валюты на парижских проституток, то да, к этому был склонен, - Берия обрадовался случаю обнародовать имевшийся у него компрамат...
Молотов согласно покивал призрачной головой:
– Ну, насчет женщин да... Но, «... выпивать он не выпивал. Куйбышев тоже мой зам, он наоборот, выпивоха порядочный был. Эта у него слабость была: попадет в хорошую компанию и тут же рубаха-парень делается. И стихи у него появляются, и песни – немножко поддавался компанейскому влиянию.
А у Рудзутака свои компании появились – из обывательской публики. И что он там делал, даже трудно понять. Он так в сторонке был, в сторонке. Со своими людьми, которые тоже любят отдыхать. И ничего не давал такого нового, что могло помогать партии».
– За что же тогда его убрали?
– вслух удивился ЕБН.
– «Трудно сказать, на чем он погорел, но я думаю, на том, что вот компания у него была такая, где беспартийные концы были, бог знает какие. Чекисты, видимо, все это наблюдали и докладывали. Меловероятно, чтоб это было состряпано, маловероятно... Но надо сказать, он держался крепко при чекистах. Показал характер. Мы пришли в Госбезопасность. Там я был, Микоян, несколько членов Политбюро...
Он жаловался на чекистов, что они применяют к нему такие методы, которые нетерпимы. Но он никаких показаний не давал. «Я не признаю ничего, что мне приписывают». Это в НКВД!
... 1937 год – без него бы мы тоже не могли обойтись. Поставьте у власти самых святых людей, и пусть бы они прошли так, одними разговорами мимо этих периодов, ничего бы у них не вышло, развалилось бы все. Тут без жестоких мер против ярых врагов не обойтись. Но попало и не врагам».
– «Да, - встрял в разговор маршал Голованов, - 37-й год, он при борьбе с пятой колонной перерос, перехлестнулся, конечно... Если взяли, скажем, Тухачевского, ну тыщу, ну две, ну десять тысяч, ну сто тысяч – тут число перевалило, а самое главное, перевалило оно против всякого желания сверху, люди же стали писать друг на друга, и черт-те кто, уже и сволочь всякая...
В 1938 году ведь сам же Сталин вынужден был сказать, что тут что-то не то, надо разобраться... Я сам являюсь человеком, который оказался, так сказать, не в стороне от этих ударов. Меня исключили из партии, я чудом избежал ареста, был безработный, всей семьей голодали, буханку хлеба делили на неделю; мужа моей сестры, известного чекиста, расстреляли... У меня было такое мнение, что Сталин все вершит, крушит. А вот когда встретился с ним, поработал не один год, увидел, что это совсем не то... И то, что именно я, или Константин Константинович Рокоссовский, тоже пострадавший в 37-м, да еще как!
– такого высокого мнения о Сталине, особенно неприятно для многих, не дает полностью затоптать его.