Ельцын в Аду
Шрифт:
К дискуссии неожиданно подключились сидельцы других зон:
– «Боже! Войска стреляют в толпы безоружного народа! И какие войска — русская гвардия, полки, созданные еще Петром Великим! Какое дьявольское наваждение поразило правителей России!» Так воскликнул я, генерал Брусилов, узнав о расстреле рабочих 9 января 1905 года у Зимнего дворца. Я всегда твердо отстаивал свою линию: «Армия должна воевать против внешнего врага, а не против рабочих и крестьян. Гвардейские части под моим командованием не участвовали в подавлении забастовок и крестьянских волнений...»
– Я, майор американских ВВС Клод Изерли, участник атомной бомбардировки Хиросимы в августе 1945-го, не вынес угрызений совести и попал в психиатрическую лечебницу. А потом стал активнейшим борцом против опасности новой войны!
Кондратьев потупил призрачную голову:
– Никто из обстреливавших российский Верховный Совет в октябре 1993-го и организовавших этот варварский обстрел, с ума не сошел, в монастырь замаливать тяжкий грех не удалился. К несчастью, порядочных офицеров и генералов в ельцинскую эпоху оказалось куда меньше, чем лизоблюдов в погонах!
Сразу после октябрьских событий в Генштабе начали составлять списки на поощрение его работников - «для поднятия духа»: досрочное присвоение званий, повышение в должностях, ценные подарки. За то, что 4 октября эти существа (людьми их назвать язык не поворачивается!) находились на своих служебных местах и героически смотрели, как армия расстреливала свой народ. Лишь несколько офицеров потребовали вычеркнуть себя из поощрительных реестров. Устыдились. А вот милицейский, генерал армии Ерин, когда его спросили, не стыдно ли ему носить звезду Героя России, вызывающе ответил: «Надеюсь, я не доживу до времени, когда будут интересоваться, какое у меня белье».
Ни в одной из газет никто из непосредственных расстрельщиков и главных виновников, организаторов массового убийства не сказал покаянного слова. Суд над ними еще впереди. Как и над тобой, Ельцин!
– В глубине своих душ, ныне обитающих в моих застенках, эти люди себя уже осудили еще на земле. Почему, ты думаешь, и Борис, и его автоматные рожи спились? Это — один из признаков пробудившегося раскаянья, в котором никто не сумел открыто признаться, - сделал вывод падший херувим.
– А вообще-то, Николаич, тебе пора встретиться с тутошними отрицалами — они ведь тоже тебя заказали...
… На одной из тогда еще ленинградских площадей митинг был в самом разгаре. С трибуны витийствовал высокий человек с длинными ногами, смахивающий на цаплю, - с виду вполне респектабельный, если бы не вороватый взгляд странно посаженных глаз. С мегафоном в руках оратор, подхихикивая и шмыгая красным на ветру носом, убеждал всех активно включиться и помочь ему одолеть его конкурентов в предвыборной схватке. Подобная форма агитации за самого себя была в то время сногсшибательной новацией, однако особого энтузиазма у собравшихся явно не вызывала. Речь перемешалась фразой — рефреном: «Скажу всем как профессор права...»
Вдолбив в головы уже осоловевшей публики, что является именно профессором, а не рабочим, демосфен сообщил, что добился в жизни чего хотел: заведует кафедрой в университете, вполне счастлив и благополучен. И вот теперь поставил пред собой задачу сделать всех такими же счастливыми, как и сам. Вот единственная причина, заставившая его выставить свою кандидатуру в Верховный Совет.
– Это мы в предвыборные воспоминания Собчака, моего смотрящего по Питеру, попали, - известил Трехпалый философа.
– Как складно брешет, сука! Обиженке под шкурку лезет (входит в доверие к избирателям с корыстными целями). Сам же позднее признался в своей книге «Хождение во власть», что основным мотивом, толкнувшим профессора в депутаты, стала недорогая бутылка коньяка, на которую он поспорил со случайно встреченным в университетском коридоре партфункционером!
… Что-то щелкнуло - и Собчак, уже со значком депутата Верховного Совета СССР, обзывал вождей, портреты которых некогда носил на демонстрациях, «якутами» и «адыгейцами». Как понял Ницше, умевший извлекать (и создавать) из минимума слов максимум информации, слуга народа успел к тому времени собрать немало компромата на всех лиц из высшего эшелона власти и научился шантажировать их. Он умело ошеломлял слушателей лихими эскападами, порой заимствуя термины из блатного жаргона: спикера Совета Союза Лукьянова, к примеру, обозвал «наперсточником».
ЕБН было заинтересовался намеком на преступное прошлое своего политического врага, но его постигло разочарование: все переместились опять в Питер — на заседание Ленсовета, где Собчак убеждал депутатов избрать его своим главой. В свойственной ему манере «профессор права» сыпал обещаниями о том, что под его гениальным предводительством «демократический» свод крыши над внимавшими ему нардепами станет совершенно непромокаемым. Что же касается неизбежных протечек «демократии», то он поведет с ними решительную и беспощадную борьбу вместе с сидящими в зале. Затем оратор предложил проект моментального вывода города в зону процветания, сославшись почему-то на опыт слаборазвитых стран. Собчак был горд, напорист и страстен. Правда, старая закваска иногда прорывалась через прорехи нового мышления, а потому он изредка ошарашивал зал фразами о «бесспорных ценностях социлизма», видимо, почерпнутых из его же диссертаций. От пророчеств Собчак уклонялся, зная, что пророков бьют камнями, но упорно намекал о своем обладании истиной вкупе с желанием теперь причастить к ней всех, если уважаемые коллеги изберут его председателем Ленсовета.
Под конец он перешел к злобе дня, сообщив, что «наше общество состоит только из хапуг и воров, что наши недра поистрепались, а кадры подразболтались. Однако если у Ленсовета будет власть, то сразу появятся деньги и всевозможные блага мне внимающим». Свою речь он закончил призывом к несокрушимому единству вокруг кресла избираемого председателя.
– А не слишком ли тебе хорошо, Прохфессор?!
– злобно зарычал Дьявол.
– Ну-ка, посети судебное заседание о разводе с первой женой!
… На абсолютно формальный вопрос судьи о причине такого шага Собчак сослался на свою брезгливость, вызванную внешним физическим недостатком жены, образовавшимся после операции молочной железы.
– Крайне безнравственно!
– восхитился Ницше.
– Ведь речь шла даже не об инвалиде. Могу себе представить, что испытала Ваша тогда еще супруга, услышав подобное от недавно еще близкого человека, отца ее дочери, истинное лицо которого она смогла разглядеть только в суде! Вы, оказывается, мой последователь — имморалист!
– Первый брак оказался моей серьезной ошибкой!
– огрызнулся Собчак.
– Зато со второй женой мы жили душа в душу!
– Скажи лучше, ты во всем Нарусовой потакал!
– вперед выступил Юрий Шутов, помощник и близкий друг питерского мэра, ставший его злейшим врагом, этакая миникопия Коржакова.
– И она поддалась самому главному из семи смертных грехов — гордыне! «Уже на третий день после твоего избрания главой Ленсовета она категорически отказалась занять очередь в перенасыщенном хвосте бедолаг, стремившихся попасть в универсам «Суздальский». Нарусова громко всем объявила, что является женой самого Собчака и по этой причине очень торопится, после чего даже вслух удивилась, почему народ не пал ниц и не расступился. Кстати, ты, принародно будучи ярым сторонником мужского шовинизма и презирая эмансипацию, дома был под ее каблуком. Может, за это и платил ей невниманием на людях?