Эльд

Белокуров Борис

По Усову, каждый предмет фетишизируется и уходит в навсегда или в никогда, однако при любом раскладе всё зависит от тебя. Главное – начать движение вспять, против расколдованного мира. Сначала ты абсолютизируешь своё «Я» до предела, а потом начинаешь расширяться до космической бесконечности. Ровно так и происходит в его понятийной системе: в схеме линий московского метрополитена мерещится наше древо Сефирот, а универсам (если дружественный) – это портал в универсум.

Звучание усовского эмоционального строя определяют метатравма-тика и всегдашняя готовность к жертве. Призрачный корабль уже летит на скалы, но эта боль всегда поднимается вверх и утверждает себя в категориях мифа. Поэтому и терапия тут возможна

разве что сразу на галактическом уровне – «Сын земли, отдыхай, ты свой отдых уже заслужил». (Поразительно, он написал эти строки в 26 лёт.)

Почти в каждой песне неизменно присутствуют мифопоэтическая вескость, архаизация и сакрализация. Это учтено даже на уровне бытовых хроник – брошенная на давешнем концерте табуретка воспринимается просто как ритуально-роковая веточка омелы. Как он это делает? Возьмём классическую строчку: «Я провожу на ладони экватор острым куском стекла». Это не символический жест. Нет ни малейших сомнений в том, что разрез настоящий, а значит реален и этот ручной экватор – нет других вариантов. И это – принцип работы мифа. В конце концов, само пространство мира в некоторых верованиях возникает ровно по этой болевой схеме, от индоевропейского корня reg – то есть проводить линию, резать. Таким образом, перед нами уже не частный случай саморазрушения в комнатных сумерках, но выделение из хаоса, развёртывание вовне и в конечном счёте утверждение нового порядка.

У «Енотов», конечно, всё в порядке было с декадансом, но понятым опять-таки в старом романтическо-ницшеанском ключе: «Героизм есть добрая воля к абсолютному самоуничтожению». При всей предельной и добровольной маргинализации («неврастеник и люмпен», как сам Усов в стихах характеризует своего героя) в нём никогда не было знакового и расхожего юродства, так или иначе свойственного русской литературной традиции. Борис – не подпольный человек, и его песни – не записки сумасшедшего.

Кроме того, Усов не метафизик и не мистик. Он скорее фантаст. В его стержневом стихотворении отрезвляюще сказано: «На этих высотах иллюзиям не хватит кислорода» (как не вспомнить Мандельштама и его «Как мусор с ледяных высот»). Усов в лучшие времена пил много и нестерпимо, однако лирика всегда оставалась внятной даже в описании самых крышесносных бутылочных фейерверков. Так, например, ему принадлежит одна из самых лаконичных фиксаций запоя в русской культуре:

В квартире, в пьяном угареСидят, как будто бы в баре.

Вроде бы ничего сверхвыразительного, однако любой знакомый с проблематикой человек оценит эту деликатную точность и свежесть формулировки – вполне на уровне «Потерянного уик-энда» Билли Уайлдера.

Непримиримость Усова с его совершенно дуэльной эрудицией всегда направлена извне и предполагает буквальное физическое столкновение. Собственно, оно заложено уже в самом названии группы, а заголовки иных песен или альбомов неуловимо похожи на названия проигранных военных операций: «Крест на доверии», «Полет Валькирий», «Кровь тополей», «Ружья Тёплого Стана» etc. С одной стороны, криминальная рифифи-романтика навеяна (помимо документальной феноменологии столичных девяностых) опять-таки французским гангстерским кино – все эти «я молодой бандит», «я гуляю с кастетом в руке», «слышу зов тюрьмы» и пр. Кроме того, в ней присутствуют невольные отголоски московской богемной поэтической традиции с её агрессивным герметизмом и войной с обывателем. Сравните, например, головинское:

Для быдла одна свободаЮтиться в своих городахЯ знаю спасенье от холодаНужно искать во льдах

и усовское:

Удар альпенштоком в окно, чтобы видеть Альпы,Рабочее быдло снимает с прохожих скальпы.

Усов редко пользуется безответственными метафорами войны как таковой. «Я был телом для штыка», «пусть будет война» и прочая достопамятная тюменская бравада была им благополучно преодолена в пользу более точного и сугубо автобиографического слова. Усов – не про бытийную войну, но про бытовую стычку и даже грызню. В его мире мы не лёд под ногами майора, напротив – мы сами худо-бедно выезжаем на своих кривых-косых, но боевитых серебряных коньках (из Коньково!) и режем ими эту вечную мерзлоту, пока не свалимся с ног.

«Бутылкой ударили в темя соседа, который мешал» – это не классовая борьба, но мгновенно включающаяся система нетерпения. Она строго природная – ведь животные не воюют. Мир выпускает когти в лучах одиночества, морские ежи нам подарят ножи, а высшая точка анимизма – это песня «Як-истребитель», самая, пожалуй, отчаянная и злая из репертуара «СЕ». Все усовские герои-мстители – именно что «невинные убийцы», как в памятной советским детям книжке Джейн и Гуго ван Лавик-Гудолл, которую Усов уж всяко читал. Его строки, как и звери, беззащитны и безжалостны одновременно, и дело не в злости, а в той самой «недоприрученности» (слово, которое он сам же и ввёл в поэтический обиход), на которую обречены его стегозавр с марме- ладными глазами, львёнок на неоновом тротуаре, загадочный манул, мотылёк-птеродактиль, лосёнок, бегущий по летнему лугу, раздавленный крот и мышь словно маленький паровоз. Опять-таки возвращаясь к кино – чутьё на звериный мир у Усова почти брессоновское; кажется, только Брессон умел так показывать умирающего осла или зайца, угодившего в силки. И основное нерешаемое противоречие «СЕ» состоит не в битве между индивидом и каким-то социумом, и даже не в противостоянии между морлоками и элоями. Оно куда более глубокое и обширное, и расположено между разными видами любви – «Моя Артемида с серебряным луком застрелила мою росомаху».

Стихи Бориса Усова – не только эпос, но и атлас. География – любимая наука детства, последний неотенический признак, и компас «Соломенные еноты» хоть и вертелся в самые разные стороны, но никогда не сбивался с курса. Пномпень, Руан, Иллинойс, Эльба, Париж, Венеция, Канзас, Гамбург, Польша, Сан-Лоренцо, Иссык-Куль, Северный Йемен и дальше – прямиком на Авалон, который тоже есть на этой карте. Усов – подлинный географ, пропивший весь земной глобус, но соорудивший в своих песнях взамен некий хроно-синкластический инфундибулум, как у Воннегута, в котором всё может сойтись только для того, чтоб тут же разлететься на части в ожидании очередной материализации.

Из всего вышесказанного у неосведомлённого человека может сложиться ощущение, что речь идёт о некоем непримиримом затвор-нике с энциклопедически-сектантскими познаниями и такими же амбициями. Это в корне не верно. Конечно, эти стихи сопротивляются постороннему вмешательству и неплохо на этот случай оснащены. Конечно, не худо бы знать, чем верлиока отличается от ворволоки. Однако герметизм Бориса Усова всегда имеет свои лазейки, да он и сам не прочь подмигнуть в песнях: «Сыграем в „любит-не-любит“ под солнцем знаешь кого?»

«Соломенные еноты» делали болезненно живое и зачастую очень весёлое искусство, несомненно, для своих, – но что мешает кому-либо стать своим? Усов, конечно, человек книги, полки и культуры, но культура, которую он особенно отстаивал, была по определению массовой и экзотически-сюжетной: кино (особенно индийское), фантастика, Генсбур, регги и афробит, The Rolling Stones, Чейз, «Дон Кихот» и «Моби Дик», наконец. Панк-рок Усова был родом из библиотеки приключений, и корни его – в той прошлой и некогда массовой культуре, которая вдруг стала подвержена массовому же вымиранию, как и сама биосфера. Культура Усова стоит на стороне природы и реальности, а никак не на позициях символического. Как раз представители high brow были ему не в масть, вот, к примеру: