Электропрохладительный кислотный тест
Шрифт:
Об ЛСД при этом ни разу не упоминалось. Кизи был представлен публике прежде всего как фантазер, который отказался от своего состояния и карьеры прозаика ради изучения новых форм выражения. В калифорнийской прессе он из писателя, пользующегося известностью в литературных кругах, вырос в настоящую знаменитость. Если цель налета состояла в том, чтобы искоренить битников-наркоманов, – более плачевным исходом для копов полицейская игра обернуться не могла.
После того как Кизи и Проказников освободили под залог, бесконечные юридические споры не прекратились – хотя все они оставались на свободе. На стороне Кизи была целая команда напористых и способных молодых адвокатов: зять Чумы Пол Робертсон в Сан-Хосе, а также Пат Халлинэн и Брайен Роэн из Сан-Франциско. Халлинэн был сыном адвоката Винсента Халлинэна прославленного защитника обездоленных. Мало-помалу обвинения против всех, кроме Кизи и Пейджа Браунинга, отпали, но и им в конце концов было предъявлено лишь одно обвинение – в хранении марихуаны. По подсчетам Роэна, за последние восемь месяцев 1965 года их пятнадцать раз вызывали в Редвуд-сити, в суд округа СанМатео. Да, длилось это бесконечно, зато все оставались на свободе…
Да! Кроме того, к Кизи в Ла-Хонду зачастили торчки, молодежь, чудаки и туристы-интеллектуалы всех мастей.
Вернулся даже Сэнди Леманн-Хаупт. Минуло около года, он вновь пришел в норму и прилетел в Сан-Франциско. Кизи с четырьмя или пятью другими Проказниками приехал в сан-францисский аэропорт его встречать. По дороге в Ла-Хонду Сэнди вкратце поведал о том, что творилось с ним в Биг-Суре перед тем, как он столь неожиданно сбежал.
– …а потом я вступил в войну снов… кое с кем, сказал Сэнди. С кем именно, он говорить не хотел.
– Да, я знаю, – сказал Кизи. – Со мной.
Он знал!
И со стороны залива вновь потянулся мистический туман…
Норман Хартвег и его друг Ивэн Энгбер приехали в Ла-Хонду из Лос-Анджелеса с намерением недельки две позаниматься тибетской вещью и разобраться в происходящем. Намерение позаниматься тибетской вещью вместе с Кизи было довольно странным. Тем не менее Нормана такая идея посетила. Норман был двадцатисемилетним драматургом из Анн-Арбора, штат Мичиган, худощавым малым пяти футов семи дюймов ростом, с заострившимся худым лицом и бородой. Однако слегка вздернутый нос делал его похожим на мальчишку. Он кое-как перебивался тем, что вел раздел в лосанджелесском еженедельнике «Фри пресс», аналогичном нью-йоркскому «Вилледж войс», и работал над авангардистскими фильмами, а жил он на Сансет-стрит, в комнате, расположенной прямо под танцплощадкой дискотеки. Он случайно встретил приятельницу Кизи Сьюзан Брустман, а потом и самого Кизи, и Кизи пригласил его в Ла-Хонду монтировать фильм и… отведать жизни… Норман почему-то вбил себе в голову, что люди, собравшиеся у Кизи, являются кем-то вроде монахов, послушников; все, видите ли, сидят по-турецки и медитируют, занимаются монотонными песнопениями, едят рис, воспринимают флюиды, совершают тихие прогулки в лесу и говорят о высоких материях. С чего бы им иначе было селиться в лесу, в самом центре неизвестно чего?
Короче, Норман приехал из Лос-Анджелеса вместе с Ивэном Энгбертом, который время от времени ставил театральные спектакли, а позже сделался членом «Шумового оркестра доктора Уэста», но главным образом мужем киноактрисы Иветты Мимье. Они поехали прибрежным маршрутом: по калифорнийской Дороге 1, потом – Сан-Грегорио, вернулись на Дорогу 84 и поднялись в секвойные леса; поворот – и они у Кизи. Но, Господи, как-то здесь все не совсем по-тибетски. Дело даже не в повешенном на суку человеке и не в изваянии парня, пожирающего известно что. Тибетцев, черт возьми, на мякине не проведешь. Дело, скорее, в разбросанных там и сям мелких деталях. Почтовый ящик Кизи, к примеру, разрисован красным, белым и синим – звездами и полосами. И большой, на подставке, плакат на крыше дома: «НАС ПОДСТАВИЛИ». И въездные ворота на деревянном мосту. Ворота сделаны из полотен огромных пил, и на них висит чья-то посмертная маска… и еще большой плакат, футов пятнадцать длиной, который гласит: «ВЕСЕЛЫЕ ПРОКАЗНИКИ ПРИВЕТСТВУЮТ АНГЕЛОВ АДА». Из установленного на крыше дома громкоговорителя раздается оглушительная музыка – пластинка «Битлз»: «На помощь, кто-о-о-о-нибудь…»
В этот момент, в это самое мгновение, Энгберт чувствует резкую боль в плече.
– Ума не приложу, что такое, Норман, – говорит он, – но боль адская.
Они проезжают мост, вылезают из машины и в поисках Кизи входят в дом. Во дворе скулят от обилия блох и отфыркиваются от плодовых мушек коричневые псы. Внутри – на первозданный хаос струится сквозь застекленные створчатые двери золотисто-зеленый свет. В большой комнате на стропилах висят громадные трубы – целая шеренга труб, напоминающих некий гигантский вертикальный ксилофон. А также куклы – на стропилах висят куклы, перемонтированные куклы, куклы с головами, торчащими из бедренных суставов, руками – из ножных сочленений, еще ногами – из плечевых суставов и тому подобное, и вдобавок с выкрашенными светящейся краской пупками. А также воздушные шары, а также бутылки из-под кьянти, каким-то образом застрявшие на стропилах под непостижимым углом, точно в самом начале падения на пол их внезапно сковало морозом. А на полу, на стульях, на столах, на кушетке детские игрушки, магнитофоны, детали магнитофонов, детали деталей магнитофонов, киноаппаратура, детали деталей деталей киноаппаратуры, пол завален магнитной лентой и кинопленкой, переплетенными проводами и розетками, все это в виде громадных спутанных клубков, громадных целлулоидных волн, а на стене наклеен большой кусок вырезанного газетного заголовка:
Посреди всего этого сидит, повернувшись к стене, долговязая девица, очень похожая на скандинавку, и дурачится с гитарой, на которой абсолютно не умеет играть. Она поднимает глаза на Нормана и говорит:
– У каждого из нас свой пунктик… и от него надо избавляться.
Ага… ага… готов согласиться. А там… у дальней стены – маленькая фигурка с огромной черной бородой. Гномик смотрит на Нормана снизу вверх. Глаза его прищуриваются, и лицо озаряется необъяснимой широкой улыбкой, предназначенной Норману, а потом и Энгберу, после чего он поспешно удаляется за дверь, о чем-то гнусаво говоря сам с собой и при этом хихикая. Ага… ага… готов согласиться и с этим.
– Не пойму, что за чертовщина со мной творится, говорит Энгбер, стиснув рукой плечо, – но болит еще сильнее.
Норман продолжает слоняться по дому и наконец попадает в ванную. Только это не ванная, а настоящий сумасшедший дом. Стены, потолок и все прочее – один громадный коллаж, огненно-яркие красные и оранжевые пятна, огненно-яркая реклама, огненно-яркие цветные фотографии из журналов, куски пластмассы, ткани, обрывки бумаги, полосы светящейся краски, а с потолка наискось спускается по стене нелепая оживленная процессия носорогов, словно тысячи крошечных носорогов гоняются друг за другом по Сумасшедшей Огненно-Яркой Стране. В верхней части висящего над умывальником зеркала находится маленькая посмертная маска, разрисованная светящимися красками. Маска висит на шарнире. Норман поднимает маску, а под ней к зеркалу приклеена напечатанная на машинке записка:
Норман с Энгбером выходят из дома и направляются разыскивать Кизи вверх по тропинке, ведущей в лес. Вверх, мимо размалеванных кричащими красками стволов деревьев и разбросанных там и сям палаток, мимо какой-то нелепой пещеры в овраге со сверкающими раскрашенными предметами у входа, а потом через густо-зеленые поляны под секвойями, сквозь листву которых пробивается яркий свет, – и всюду им попадаются странные предметы. Вдруг целая кровать: старомодный железный остов, матрас, покрывало, но все сверкает безумными полосами и водоворотами оранжевой, красной, зеленой, желтой красок дневного свечения. Потом сумасшедшая игрушечная лошадка в дупле. Потом телефон телефон, – стоящий на пне, сверкающий своими зеленоватыми недрами, из которых тянутся наружу чудесные сверкающие многоцветные провода. Потом телевизор, только с безумными светящимися узорами, намалеванными на экране. Потом – на прогалину, вспышка солнечного света, а навстречу с холма спускается Кизи. Кажется, с тех пор как Норман видел его в Лос-Анджелесе, он стал по меньшей мере вдвое выше. На нем белые джинсы и белая футболка. Шагает он до предела распрямившись и свободно размахивая громадными мускулистыми руками. Кругом высятся секвойи. Норман произносит:
– Привет…
Но Кизи лишь едва заметно кивает и слабо улыбается, точно хочет сказать: «Ты же говорил, что приедешь, вот и приехал». Кизи оглядывается вокруг, а потом устремляет взгляд вниз, в сторону палаточного плато, дома и шоссе, и говорит;
– Мы тут работаем на множестве уровней.
Энгбер держится за плечо и говорит:
– Не знаю, что это такое, Норман, но боль адская. Придется мне вернуться в Лос-Анджелес.
– Что ж, ладно, Ивэн…
– Как пройдет, я сразу приеду.
Норман, в общем-то, знал, что он не приедет, он и не приехал, однако Норману уезжать уже не хотелось.
Ну что ж, Монтажер, Автор Статей, Участник-Наблюдатель, вот ты и здесь. Приступай к своим монтажу статьям наблюдениям. Однако Норман все никак не начнет ни кромсать кинопленку, ни писать статьи для своего раздела. Почти с первых минут его обволакивает удивительная атмосфера этого места. Эта атмосфера – ну как ее опишешь? – мы тут кое-чем заняты, кое-чем поглощены, но никто и не подумает ради тебя облекать это в слова. Облекать это в слова, – главная беда в том, что, как сразу же выясняется, здесь, в доме и в лесу, не так-то просто кого бы то ни было разговорить. Все настроены весьма дружелюбно, и большинство – довольно общительные люди. Но все они говорят о – ну как это опишешь? – о… жизни, о вещах, которые здесь происходят, о вещах, которыми они занимаются или о вещах столь отвлеченных и метафорических, что ему не под силу на них сосредоточиться. Потом он понимает: все дело в том, что им не интересна ни одна из тех общепринятых интеллектуальных тем, которые составляют основу разговоров лос-анджелесских интеллектуалов с понятием – стандартные проблемы, книги, кинофильмы, новые политические течения… Долгие годы и он, и его друзья только и говорили, что о продуктах интеллектуальной деятельности, об идеях, небылицах, несбыточных мечтах, неизвестных сторонах жизни, и подменяли этими разговорами саму жизнь – да. А здесь они даже не пользуются общепринятыми интеллектуальными терминами – для них это большей частью попросту вещи.