Элементарная социология. Введение в историю дисциплины
Шрифт:
Вы уже заглянули в студенческие справочники и знаете, что это у нас не так, курс длинный, курс обязательный. Мы вас нагружаем историей в ущерб другим курсам. Мы требуем изучения того, какой наука уже не будет больше никогда. Значит, надо с самого начала объясниться, сделать первую попытку убедить вас в том, что здесь есть замысел, а не случайное стечение обстоятельств, не упрямое непонимание того, как устроено и куда движется социологическое знание.
Прежде всего, мы должны зафиксировать особую роль истории в теоретической социологии. Далеко не все признают эту роль, есть и такие социологи, которые были бы категорически против того, что я сейчас скажу, но все-таки точка зрения, которую я сейчас кратко сформулирую, распространена довольно широко. В отечественной литературе я вас хочу отослать к большому коллективному труду «История теоретической социологии», выпущенному в Институте социологии РАН под редакцией Юрия Николаевича Давыдова. Давыдов пишет о том, что «социология старше самой себя» (то есть появилась, строго говоря, до того, как вполне оформилась), а также – внимание! – что «она достигла научно развитой (и в этом смысле достаточно „зрелой“) формы гораздо раньше, чем ее достиг „эмпирический“ фундамент» [9] . Это значит, что важнейший показатель научности (знание должно быть основано на опыте) здесь не работает, нельзя смотреть на дело так, будто сначала в истории идей превалировали совершенно оторванные от действительности теоретические конструкции, а потом появилась эмпирически фундированная наука. Такова, кстати, как раз и была точка зрения Конта, который противопоставлял позитивную науку метафизике. В наше время в метафизике нередко упрекают самого Конта. Социологи критикуют своего номинального основателя точно так же, как он критиковал предшествующую философию. И конца этому нет: каждое следующее поколение социологов упрекает предшественников за излишне абстрактный, метафизический, философский подход. А вот Давыдов, профессиональный философ, историк философии, смотрит на дело иначе. Наука, продолжает Давыдов, предполагает, по самому смыслу слова, «научение», освоение опыта предшественников. «Это – первейшее условие всякой научности, с нарушения которого и началась социология прошлого века, воздвигнувшая почти непреодолимый идеологический барьер между ее собственным типом научности и всеми остальными, дискриминированными ею в качестве „ненаучных“» [10] . Правда, здесь происходит замещение одного тезиса другим. Социология, говорят нам, утверждала себя как наука, а предшествующее знание третировала как ненаучное, но мы-то знаем, что научность бывает разная и что эмпирическая обоснованность социологии изначально была не столь уж велика. Это позволяет нам лучше использовать историю социологии для организации теоретического знания в его историческом измерении. Иначе говоря, сегодня мы видим единство (предшествующей философии и последующей социологии) там, где более ранние социологи видели различие. Однако тем самым Давыдов дает ответ лишь на вопрос о том, зачем вообще нужна история социологии, но не на вопрос, какие задачи стоят перед социологической теорией, почему вообще приходится реорганизовывать теоретическое знание, обращаясь к его истории. Полнота знания, его единство, возможность преодоления различий – все это показано правильно. Недостаточное внимание к актуальным задачам теории ограничивает возможности развития этого тезиса.
9
История теоретической социологии. Т. 1. М.: Канон+; ОИ «Реабилитация», 1997. С. 9.
10
История теоретической социологии. Т. 1. С. 23.
В других сочинениях Ю. Н. Давыдов первым в нашей стране показал, какое значение имеет история социологии в современной теоретической работе. «Ведь речь идет теперь уже не о прошлом социологии, а о ее настоящем, в созидании которого мы так или иначе… принимаем участие. Во всех подобных случаях мы являемся свидетелями превращения истории теоретической социологии в ее „чистую“ теорию, по необходимости лишенную исторического измерения (ввиду отсутствия такового)» [11] . Это звучит немного загадочно, но суть дела здесь в следующем: современная социология современна не потому, что мы ее современники, что она и мы находимся в некотором «сейчас». Дело в проблеме модерна, в том, что становится предметом социологии, определяющей себя как «научную науку» о «современном модерне». «Модерн» – это особое качество современности, это современная эпоха, определяемая по контрасту с досовременной. Если классическая социология – так я рискну интерпретировать Давыдова – сосредоточилась на проблеме модерна и если «чистая теория» сосредотачивается на проблеме модерна, то это потому, что главные достижения теории, вновь ставшие актуальными, уже были сделаны в прошлом, их надо лишь воспроизвести, проделать вместе с социологией историю становления самосознания модерна.
11
История теоретической социологии. Т. 4. СПб.: Издательство РХГИ, 2000. С. 9.
Давыдов писал об этом на излете очень важного этапа в развитии западной теоретической мысли. В течение почти четверти века происходило возрождение интереса к классике, мало того, именно в тщательном штудировании классики выдающиеся авторы того времени видели шансы для развития теории. Например, немецкий социолог Рихард Мюнх писал, что надо к классикам социологии относиться так же, как философы относятся к классикам философии: тщательно штудировать тексты, делать критические издания, аккуратно комментировать их труды [12] . Классиками – в первую очередь – занимались в это время Джефри Александер, Вольфганг Шлюхтер, Энтони Гидденс… Конечно, далеко не вся теоретическая социология развернулась в сторону изучения классического наследия. Но все-таки это течение было очень сильным. Поэтому рассуждения Давыдова были вдвойне убедительными: он опирался и на большую традицию, и на современный ему феномен так называемых «ренессансов» классики. Нам достаточно последовать за ним в этом направлении, даже если мы не во всем будем согласны с отдельными его оценками. А пока зафиксируем: есть такая влиятельная точка зрения, согласно которой история социологии и есть теория; многие стремятся поставить историю социологии в более широкий контекст, не ограничиваться тем временем, когда появилось ее самоназвание. Есть и сравнительно узкий круг авторов, к которым обычно обращаются, если не хотят начинать историю социологии с Конта. В самых обширных исторических обзорах мы можем найти анализ политической философии Платона и Аристотеля, Ибн Халдуна, Макиавелли, Монтескье и многих других. Для каждого начала есть свои резоны.
12
См.: Munch R. Theorie des Handelns – Zur Rekonstruktion der Beitr"age von Talcott Parsons, Emile Durkheim und Max Weber. Frankfurt/M: Suhrkamp, 1982.
Я начинаю историю социологии с Томаса Гоббса. Если вы заглянете в большую программу, которая была напечатана, когда этот курс только-только был подготовлен, вы увидите, что там вначале идет Аристотель. Почему сначала идет Аристотель, когда на него есть время, и уж точно Гоббс, когда времени меньше? По очень простой причине: с именем Гоббса связан один из важнейших вопросов социологии, ключевой вопрос социологии: как возможно общество? Сам Гоббс так этот вопрос не ставит, но потом, когда появляются социологи, они ставят его именно так: как возможно общество? Задавая этот вопрос, они имеют в виду нечто вполне определенное, хотя и отличающееся от нашей традиционной постановки вопроса, когда мы спрашиваем «каким это образом нечто возможно?». Когда мы обычно в нашей повседневной жизни говорим «как возможно нечто?», мы этот вопрос ставим в таком примерно смысле: чего-то нет, мы бы хотели знать, как возможно, чтобы оно появилось? Мы не обязательно его хотим, но даже если мы бы не хотели, чтобы оно появилось, мы спрашиваем, при каких условиях возможно, чтобы оно появилось и что нужно сделать, чтобы это предотвратить? Или даже так – что-то случилось, но мы этого не хотели, поэтому спрашиваем: как это могло случиться, ведь не должно было?! Так или иначе, того, о чем мы обычно спрашиваем, говоря «как возможно?», обычно нет. И вот мы задаем вопрос «как возможно общество?». Но разве мы можем так его поставить в привычном смысле? Конечно, нет. Общество всегда с нами есть. Оно уже здесь. Оно нормально. И ставить вопрос «как возможно общество?», когда общество уже есть, – значит ставить его в совсем другом смысле. А именно в смысле, если угодно, кантовском.
Кант спрашивает, как возможно точное естествознание, хотя он знает, что оно есть, то есть он спрашивает об условиях возможности того, что есть. Социологи спрашивают «как возможно общество?», то есть они спрашивают об условиях возможности существования, о продолжении существования того, что есть. Правда, для Канта это вопрос о состоятельности познания, а для социологов – о чем? Когда этот вопрос впервые формулируется, быть может, наиболее внятно в связи с историей философии, социологи, точнее, один социолог, Парсонс, называет его «гоббсовским вопросом», «гоббсовской проблемой» социального порядка. Почему именно в связи с Гоббсом этот вопрос формулируется именно так? Ведь сам Гоббс так его не ставит. Можно переформулировать философию Гоббса в этом ключе, но сам Гоббс так его не ставит, не говоря уже о том, что Гоббс живет задолго до Канта и постановка вопроса об условиях возможности существующего ему чужда. На этот вопрос, на вопрос о вопросе тоже есть достаточно известный простой ответ: Гоббс был, судя по всему, первый – а если не первый, то в истории новой европейской философии одним из первых, – кто увидел возможность несуществования социального порядка. Он увидел, что общества может не быть. Как его может не быть? Для нас общество всегда уже есть. Для Гоббса это разве было по-другому? Есть определенные основания предполагать, что это могло быть по-другому для Гоббса. Также, как и для ряда его современников.
Почему? Гоббс это мыслитель, который живет в основном в XVII веке, хотя родился он еще в XVI, прожил долгую жизнь, почти 100 лет. Он застает в Европе страшные гражданские войны, крушение тех порядков, которые казались незыблемыми. Причем крушение принципиальное, крушение такого рода, какого, как казалось многим его современникам, не приходилось еще переживать. Разрывались некоторые важнейшие социальные связи, которые до сих пор представлялись совершенно естественными. Что это за связи? Это не просто политические связи, например, свержение короля – происходили же ведь такие вещи? Считается, что Английская революция, в ходе которой был свергнут и казнен король, представляет собой поворотное явление в истории политической жизни Европы. Но вообще смена правления, перевороты, появление нового правителя… ведь в Англии после короля Карла I появился новый правитель (Оливер Кромвель, лорд-протектор), – это все вещи не такие уж небывалые. Конечно, там было много моментов, которые мы рассматривать не будем, но это не были вещи совершенно небывалые. А вот то, что было небывалое, – это степень ожесточения в гражданских войнах, которые разрывали Европу. Не только в Англии – по всей Европе шли жесточайшие гражданские войны. Какие войны? Конфессиональные. Это то время, когда происходило новое размежевание между католиками и протестантами, в ходе которого часто получалось так, что не просто католики с одной стороны и обобщенно взятые протестанты с другой стороны, но католики и разного рода протестанты, которые могли между собой также не соглашаться, раздирали на части семьи, общины, те незыблемые элементы социальности, которые издавна казались чем-то естественным. Этот момент застает Гоббс, и именно то обстоятельство, что ожесточенной гражданской войной будут разорваны семьи и другие единицы социального общения, естественные общности, – было необыкновенно важным и острым. Это именно та ситуация, в которой Гоббс говорит: знаете, вообще-то старая аристотелевская формула, что человек – это животное политическое, – она не работает. Она не работает, потому что ей ничто не соответствует в реальности.
При чем тут Аристотель, который жил за 2000 лет до того? А при том, что он остается одним из основных источников европейской политической мысли, европейского политического словаря на протяжении всех этих лет. Нужно опровергнуть Аристотеля. Нужно опровергнуть Аристотеля, который говорит, что человек – животное политическое. Который говорит, что сообщества основываются не только на власти, подчинении, на взаимной пользе людей, выполняющих разные функции в большом социальном целом, но также удивительнейшим образом базируются на солидарности, а поскольку Аристотель не знает слова «солидарность», то говорит о дружбе. Это аристотелевское понятие политической дружбы тоже необходимо подвергнуть критике. Всего это нет, – говорит Гоббс; люди в сущности могут быть интерпретированы как существа корыстные, как те, кто склонен производить некоторого рода калькуляции и на основании этих калькуляций стремиться исключительно к своей выгоде. Такие люди, если над ними нет какой-то управляющей инстанции, могут оказаться в том самом состоянии, которое мы с вами и наблюдаем. А именно – в состоянии повсеместной борьбы, повсеместной войны, той самой войны, которую он называет «войной всех против всех».
Так ли точно говорит Гоббс? Он так тоже говорит, именно так, как я сейчас сказал. Он говорит, однако, не только это, но удивительнейшим образом социология вытаскивает из Гоббса в какой-то момент, очень важный момент своего становления, именно это. Если бы мы занялись историей политической философии (я сейчас к этому вернусь), то обнаружили бы у Гоббса гораздо больше, именно в сегодняшнем понимании социологии там невероятно много тончайших наблюдений и глубоких рассуждений. Но здесь нам придется их вынести за скобки, я позже еще вернусь к сопоставлению Аристотеля и Гоббса, сначала мы пройдем все это кратко, а потом остановимся на важных деталях, но не на всем, что важно историкам философии. Пока что вернемся к тому, как выглядит история социологии с учетом предыстории при сокращенном и упрощенном понимании существа дела.
Итак, сначала у нас появляется Аристотель, который говорит, что человек – это животное общественное. Он рассматривает естественные способы человеческого общения, которое имеет три основные важнейшие формы: а именно: это семья, оно же домохозяйство, это соседство, и это город. Город, полис, государство, как его ни назови (причем «государство» – самый неудачный из возможных переводов, который сейчас широко критикуется, но сохраняется в публикациях), у Аристотеля так же естественен для жизни человека, как естественно для его семьи домохозяйство или жизнь с соседями в соседской общине. Конечно, при более глубоком чтении мы обнаруживаем, в частности, благодаря Ханне Арендт (хотя ее точка зрения тоже не бесспорна), что естественность семьи и естественность города – не одно и то же. Семья (и соседи) нужны для физического выживания; в городе человек решает высшие политические задачи. Но даже если так, вот эта трехступенчатая схема: семья – соседи – город – сохраняется на века. Город – это завершение, высшее. Он естественен, потому что, как говорит Аристотель, в завершении сказывается природа.
Потом на какое-то время история в этой части как бы прекращает течение. И хотя появляются новые интересные концепции, в частности, касающиеся естественного права, которые совсем не похожи на аристотелевскую, но этот основополагающий аристотелевский словарь остается с европейской мыслью на долгие века. Только в средневековой Европе к трехступенчатой схеме делается полноценное добавление. Данте пишет, что есть четвертая ступень, которую он называет монархией или империей. Разумеется, это не единственное понятие политической философии того времени. Речь идет именно об основополагающей схеме, которая идет из древности.