Элементарная социология. Введение в историю дисциплины

Тексты, вошедшие в эту книгу, основаны по преимуществу на расшифрованных видеозаписях. Файлы можно легко найти в Сети, расшифрованный текст отредактирован и дополнен. У записей есть предыстория. Она имеет небольшую самостоятельную ценность, но важна для понимания того, как возник первоначальный вариант издаваемого курса и в чем смысл сделанных к нему дополнений.

Двадцать лет, начиная с 1996 года, я преподавал на факультете социологии Московской высшей школы социальных и экономических наук. Ее создал профессор Теодор Шанин, задумавший организовать в Москве российско-британский университет с годичным, рассчитанным на подготовку магистров, циклом обучения. Этот университет существует по сей день и сейчас широко известен как «Шанинка». Так мы еще не называли его в те годы. Многое было впереди. Надежного образования у большинства социологов тогда не было, и получить его было негде. Наши студенты в большинстве своем не совершенствовались в профессии, как это обычно бывает с теми, кто поступает в магистратуру после бакалавриата, а просто с нуля получали необходимые знания. Тех, кто имел так или иначе сложившиеся представления о предмете, мы собирались доучивать и переучивать. Иногда это удавалось. У нас были большие амбиции, за которыми стояли не только ресурсы, но и годы самостоятельной работы, размышлений о характере и задачах науки. Мы – это преподаватели факультета социологии: его первый декан Г. С. Батыгин, а также А. О. Крыштановский, В. В. Радаев и я. Мы далеко не во всем были согласны между собой, я готов свидетельствовать лишь о своих тогдашних взглядах на социологию; но кажется, по этому поводу не было споров. Нас вдохновлял масштаб того, что предстояло сделать.

Что я думал в те годы о социологическом образовании, уже поработав немного в московских вузах и в стенах Института социологии РАН, получив первый опыт издания социологической периодики? Я считал, что образование должно быть фундаментальным; социология – особый язык социальных описаний; история и теория в социологии не разделены пропастью, но до известной степени составляют единое целое; исторически социология вышла из философии, принципиальной разницы между социальной философией и теоретической социологией нет. Эти идеи оформились у меня в 80-е годы во время работы в Институте социологических исследований АН СССР, в группе (позже ставшей сектором) по истории социологии, у замечательного философа Ю. Н. Давыдова, которому, как первому и единственному научному руководителю, я обязан очень многим. Если я говорю «идеи оформились у меня», то не потому, что я претендую на авторство. Скорее это были в основном его идеи, до понимания которых я постепенно созревал, но были и другие влияния. Если бы наша Школа была в первую очередь британским заведением, а уже во вторую – российским, если бы английским коллегам удалось постоянно и содержательно вторгаться в наши программы, курс мой вряд ли бы состоялся [1] . Хотя именно в Манчестерском университете, где сертифицировались наши программы, сочувствие и понимание можно было встретить с большей вероятностью, чем во многих других местах – разница в традициях была слишком велика [2] . Представление англичан о том, чем должны заниматься русские социологи, сказалось, прежде всего, в самой Великобритании, на научной карьере тех, кто приехал туда учиться и защищаться. Это, как правило, хорошие карьеры хороших ученых, продолжающих вносить вклад в мировую науку с ее более или менее отчетливым разделением труда. Диссертации, статьи и книги, написанные русскими социологами на английском, занимают подобающее место в большой всемирной библиотеке научной литературы. Я ценил и до сих пор высоко ценю рутину; нормальная наука – это именно то, что должно было, по идее, состояться и у нас. Но можно ли было начинать у нас сразу с имитации нормальной науки, без того третьего измерения, без глубины, которая все еще различима в текущих публикациях наших зарубежных коллег?

Моя проблема как преподавателя и ученого состояла в том, что становление социологии в России было рутинной задачей для западной профессуры, смотревшей на дело просто: вот – страна, в которой науки и образования пока нет или есть в плохом качестве, это надо поправить так, как поправляют в отсталых странах. Мне трудно было с этим согласиться, хотя про неоколониализм я еще не знал и бороться с навязыванием социологии в перспективе, которую сегодня назвали бы колониальной, не собирался. Я видел становление социологии в нашей стране совершенно по-другому, не пытался продолжать то, что было создано в советский период, но и не считал это просто «плохим качеством» [3] . Я задумывался о принципиальных, главных проблемах нашей науки. Это вызывало лишь раздражение. Сам не знаю, как мне удалось вырулить.

Я говорю в основном о себе, но в некоторой степени мои представления о задачах курса разделяли (и частично повлияли на них) коллеги по факультету. Солидарным решением мы сделали курс длинным, занимавшим весь учебный год, обязательным для изучения и основанным на чтении первоисточников. Впоследствии я сократил его и сильно упростил, убрал часть материалов по предыстории социологии, сосредоточился на немногих классиках. Для меня в те годы в смысле профессионального становления чтение такого курса было едва ли не важнее, чем для слушателей. Это был двусторонний процесс. До преподавания в Московской школе я всего несколько раз читал похожие лекции в других университетах, так что каждый следующий год прибавлял мне знаний. Через повторение, через дискуссии со слушателями, через бесконечные проверки письменных работ я приходил ко все более точному осознанию своего предмета и начинал лучше его объяснять. Я учился, уча, и до сих пор не знаю лучшего способа повышать квалификацию.

Мои слушатели несколько раз записывали лекции на диктофоны. В начале 2000-х годов благодаря усилиям сотрудников двух университетов: МВШСЭН, из которой я собирался уходить, и Высшей школы экономики, где я уже работал на факультете философии, появилась видеозапись, которая и стала основой этой книги [4] . Я считал это подведением итогов и возвращаться к истории социологии не предполагал; несколько раз принимался за подготовку печатной версии курса, однако, в конце концов, пришел к выводу, что такая работа должна быть проделана заново и с нуля. Этому помешали обстоятельства, переписывать все заново я не стал. Выяснилось, что старые тексты нельзя исправлять по частям. Новые нельзя написать так, словно бы за ними не стоит ничего, кроме естественного прогресса знания, позволяющего сохранить дух предприятия, невзирая на все перемены в изложении, казалось бы, навсегда отошедших в прошлое идей. Действительно, классика сама по себе не меняется, меняется наше прочтение, и я иначе смотрю теперь на многие классические сочинения. Мои собственные суждения, высказанные пятнадцать – двадцать лет назад, кажутся мне неполными и местами наивными. Исследования в области истории социологии за эти годы сильно шагнули вперед, в том числе и в области фактографии. Я читаю новые книги и вижу пропасть между тем состоянием знания, на которое я ориентировался, и тем, которое сегодня считал бы стандартом. Но главное не в этом. Грубые ошибки можно исправить, недосказанное можно отчасти восполнить. А настроение, с которым эти лекции читались, навсегда осталось в прошлом.

Те амбиции, которые выше я упомянул, не раскрывая их смысла, – в чем они состояли? Конечно, в попытке проложить новый путь в науке. Но возможны они были только потому, что с ними связаны надежды на трансформацию отечественной социологии, которые я сохранял довольно долго. Сейчас они представляются мне скорее комичными. Парадоксальным образом я хотел решить разом две задачи: с одной стороны – развивать теоретическую социологию как наиболее совершенный аппарат постижения социальной реальности в связи с историей науки и как продолжение большой социологической традиции, с другой стороны – с самого начала форматировать социологию (в первую очередь именно теорию) как национальный проект, который приспособлен не для любого времени и территории, но для понимания и объяснения того, что происходит именно здесь, на пространстве огромной страны, в которой я вырос. «Смысл пространства» – ключевое слово тех лет; я думал и писал об этом столько же, если не больше, сколько об истории социологии.

Привязка социологии к пространству была важнейшей частью всего замысла, и она началась с публикации статей «Социология и космос» и «Наблюдатель империи» [5] . В конце концов эта работа привела к социологии пространства, которой я отдал четверть века [6] , но замысел был все же другой, о нем я в те годы писал в статье «О понятии „теоретическая социология“» [7] . С одной стороны, любая попытка начинать социологию как бы с нуля может в лучшем случае привести к формированию еще одной школы, не желающей учитывать достижения прочих теорий. С другой стороны, те общие теории, те школы, которые уже есть, не могут нас устроить своей односторонностью. Значит, надо найти модус работы на уровне синтеза продуктивных идей, а для этого разобраться с основными интуициями, лежащими в основе абстрактных теоретических построений. Одна из этих интуиции и отсылает нас к особому опыту, – опыту пребывания на специфическом пространстве. Для мировой, глобальной социологии в этом нет ничего интересного, в ней сама идея пространства не очень приветствуется именно потому, что глобальный мир – это не какая-то особая территория, оттого и территориальность в социологических концептах исчезает даже на уровне базовых понятий. Поэтому надо вернуть пространственное в социологию, а общую социологию строить с учетом имеющихся теоретических достижений и с опорой на основополагающую интуицию огромного пространства, пространства империи, которой был Советский Союз, и которое как смысл сохранилось даже после распада страны. Так два проекта дополняли один другой: история социологии, доходящая до современных концепций, позволяла свободно обращаться с теоретическими ресурсами; социология пространства как общая социология показывала специфику территориальных интуиции, зашитых в теоретический аппарат науки на уровне базовых концептуализации. Именно для реализации двуединого проекта и была задумана, в сущности, та большая работа по истории социологии, которая в других обстоятельствах была бы всего лишь дежурным введением в дисциплину. Никакого или почти никакого «пространства» в истории социологии у меня нет, все это прописано было в рамках другого курса и других публикаций. Но как раз учебные курсы были взаимодополняющими. «Социологию пространства» я издал десять лет назад. «История социологии» дождалась своего времени только сейчас. Превращать ее в трактат значило бы заново заняться судьбой классической социологии. Возможно, интересно как раз противоположное: дойти до самых оснований, до корней, до сердцевины нескольких центральных теорий, посмотреть, как они устроены, и высказать это в той доступной форме, к которой располагают лекции, но никак не трактаты.

Сейчас я рассматриваю и классическую социологию, и ту, что ей наследовала, как, по сути, завершенный проект. Она сохранила ценность, но ценность эта совсем иного рода, чем казалось мне в 90-е. Изощренное движение мысли, если ему следовать, – прекрасная школа; но движение мысли великих социологов базировалось на определенных интуициях социального, которые нам трудно разделять, и на определенной философской выучке, которая больше не вызывает у нас доверия. Классическая социология наследовала политической философии; теоретической социологии наследуют другие дисциплины. Не важно, как они называются. Когда-то Георг Зиммель писал, что умирает, не оставляя наследников, и наследство его разойдется по многим. То же и с большой социологической традицией. У нее нет одного наследника, но все-таки она не пропала, она вошла в состав того языка, тех объяснительных схем, тех ходов мысли, которые можно встретить повсеместно. Вот почему эти лекции издаются в таком виде. Они выглядят как записи, потому что основаны на записях. Они воспроизводят интонацию живой речи и то намерение, тот замысел, без которого организация материала может быть непонятной. Часть того, что должны были знать выпускники (как предполагалось, они знают еще до поступления), ключевые фигуры и важнейшие факты, связанные с историей социологии, входили в программу вступительного собеседования, и я снова возвращался к ним лишь для того, чтобы выстроить связный рассказ. Тем не менее читатель, возможно, не найдет здесь всего того, что можно прочитать в любом добротном учебнике по общей социологии: это не учебник для первокурсников бакалавриата, это не для тех, кто начинает с нуля. Наконец, часть тем мы проходили со слушателями на тьюторских занятиях, более или менее успешно практикуя то медленное чтение, которое сейчас вошло в моду. Этого материала здесь тоже нет; у читателя, знакомого с материалом, может возникнуть недоумение, лишь отчасти справедливое, потому что систематический учебник истории социологии из этого курса все равно сделать нельзя. Зато в подготовленном к печати тексте есть кое-что новое. В некоторых случаях, увидев ошибки, я устранил их; увидев явную недосказанность, сделал прибавления, постаравшись сохранить строй живой речи, передаваемой на письме. К сожалению, некоторые лекции не записались или записались неважно (жертвой одной из технических неполадок стал вводный биографический очерк о Дюркгейме, не имеющий, впрочем, никакого самостоятельного значения); чтобы избавиться от лакун, я вставил на пустующие места фрагменты давно подготовленного, но не издававшегося более обширного и систематического, уснащенного цитатами курса по истории социологии. Я добавил некоторые ссылки на источники и исследования, но при этом не смог найти единого решения для всех случаев: сейчас появилось много новых переводов, было бы странно игнорировать их, придавая чрезмерное значение сохранению «аромата эпохи»; но и превращать лекции в ученый труд, где разбираются все аргументы и воспроизводятся позиции сторон в новейших дискуссиях, тоже немыслимо. Возможно, стилистический разнобой сыграет здесь позитивную роль, став дополнительным аргументом в пользу менее формального, водянистого изложения. Что касается систематического труда, то и он либо дождется своего времени, либо, по примеру классиков, вместе с моими предполагаемыми соавторами я предоставлю его грызущей критике мышей, на сей раз компьютерных. Ценность сделанного не очевидна для меня в смысле решения задач обучения и преподавания. О ней судить читателю. Но, возможно, у того, что получилось, есть еще и ценность исторического документа, свидетельства усилий в точном смысле слова бесплодных, но все же состоявшихся, все-таки бывших.

Москва, апрель-май 2018

Мы начинаем наш большой курс по истории социологии. Социология – это несколько необычная наука: сравнительно молодая, вызывающая много споров, в том числе споров о предмете и о том, что значит квалификация «социолог». Такой профессии, как «социолог», не было в официальной номенклатуре специальностей в Советском Союзе, и даже главный институт Академии наук назывался не «Институт социологии», как сейчас, но сначала был «Институт конкретных социальных исследований», а потом стал «Институтом социологических исследований». Это, конечно, ничего не говорит о науке как таковой. Можно было бы сказать, что Советский Союз – вообще плохой пример. Но и в других странах социология как университетская дисциплина появилась сравнительно поздно. Вы, конечно, знаете, что ее название придумал Огюст Конт (причем пошел довольно необычным путем, соединив латинское и греческое слова) [8] , но отсюда не следует, что и социологию как науку придумал он же или что он привел социологию в университеты. В университетах, да и то сначала немногих, она оказалась примерно через полвека после Конта, и еще полвека ей понадобилось, чтобы там утвердиться, и еще примерно столько же лет потребовалось, чтобы такая специальность появилась у нас в стране. Если вы захотите разбираться по конкретным странам и датам, найдете много интересного. Нас это сейчас увело бы слишком далеко в сторону.

Конечно, проще всего было рассказывать ее историю так: сначала была предыстория социологии, потом, с Конта, началась собственно та самая наука, о которой у нас пойдет речь. Конт очень хотел, чтобы так все и представлялось, но в ретроспективе ясно, что это преувеличение, что между концепциями его предшественников и тем, что писал сам Конт, разница, конечно, есть, но не такая большая. С современной точки зрения Конт куда ближе к политической философии Нового времени, чем к современным социологическим теориям. Это значит, что самое начало изложения истории социологии оказывается проблемой. Ведь начало – это не просто формальная вещь, то, что обозначает границы курса. Когда мы говорим про начало, мы отделяем собственно науку от того, что ею не являлось. А как мы проводим это различение? Мы его проводим с точки зрения современной социологии, конечно, если мы считаем, что сейчас такая наука есть. Мы отличаем науку от ненауки, исходя из современного понимания науки. Но с современной точки зрения любая история любой науки должна представать в двойственном свете. Во-первых, то, что было в прошлом, не может полностью совпадать с тем, что есть в настоящем. Нет науки без прогресса, а раз наука сейчас есть, значит, был прогресс. Раз был прогресс, значит, по сравнению с тем, что сегодня, старая наука как бы не совсем наука, в ней не может не быть чего-то отжившего, ненужного, попросту говоря, ненаучного. Во-вторых, то, что было в прошлом, имеет некоторую ценность. Если бы там, в прошлом, совсем не было науки, это не было бы прошлым науки. Эти тривиальные соображения обычно влекут за собой следующие выводы. Если мы изучаем ненужное и ненаучное, что мы тем самым приобретаем? Если мы изучаем нужное, научное, в менее совершенной, менее адекватной нынешнему состоянию знания форме, чем, скажем, новейшие учебники, то не проще ли сразу перейти к изучению того, что наиболее прогрессивно? Если так, то история социологии должна занимать очень скромное место. Она должна быть курсом или факультативом, на выбор, или, во всяком случае, коротким, оставляющим время для более важных вещей.