Эллины (Под небом Эллады. Поход Александра)
Шрифт:
Из того внимания, с каким все прислушивались к словам говорившего, из того, как сразу, при первых звуках его несколько тихой речи, умолкли шутки и весёлые возгласы гостей, видно было, каким авторитетом пользовался сын Эксекестида среди этих людей. Один лишь старик Гиппократ, отец Писистрата и родственник Солона, с весёлой улыбкой решился сказать:
— Для наступления всеобщего благоденствия боги должны послать нам чудо. Смертные сами по себе бессильны, и всё благо исходит от одних лишь небожителей. Угодно им будет, чтобы Аттика была счастлива, и она ею будет. Не захотят они благоденствия страны — и ничего не выйдет. Не так ли, старина?
И он фамильярно хлопнул Солона по плечу. Тот
— Ты, отец, всё с чудесами и чудесами. С тех пор, как на олимпийских играх у тебя, во время жертвоприношения, само собой, без посторонней помощи, горшок, наполненный водой и мясом, закипел без огня, ты в одни только чудеса и веришь. А вы, мужи афинские, спросите-ка старика, поступил ли он так, как ему было велено тогда, при этом чуде в Олимпии?
— Я думаю, что гости на меня не рассердятся, если я попрошу их оставить теперь этот залитый полуденным зноем двор и направиться в сад, под тень деревьев. Там, на мягкой травке, удобнее будет расположиться для беседы. Кстати, старик Эвмолп, как я вижу, уже снёс туда козий мех с хорошим старым вином, при котором говорится и легче, и веселее. Там мы найдём и студёную воду в глиняных амфорах. Пойдём же, друзья, под тень деревьев. До вечера, когда начнутся игры на горе, у нас времени ещё довольно.
— Можно будет и вздремнуть под кустами, — заметил кто-то из стариков. — Добрый обед, доброе вино и добрый сон — три родных брата, любящих друг друга крепко и нежно.
Все рассмеялись, а Гиппий направил говорившего в дом, где на случай желания гостей отдохнуть в двух покоях были приготовлены ложа. Тем временем прочие направились в сад и, удобно расположившись на лужайке вдали от женщин и детей, повели прерванную беседу. Гиппократ должен был рассказать о чуде в Олимпии. Он охотно согласился.
— Писистрат уже сообщил вам о необычайном происшествии, случившемся на глазах у всех в Олимпии. Но он не сказал вам, что лакедемонянин Хилой, видевший это, посоветовал мне либо не жениться вовсе, либо, если я уже женат, разойтись с женой и отвергнуть её сына.
— Ну, и что же ты сделал?
— Ни того, ни другого: я вскоре после этого женился и моя верная Левкиппа родила мне вот того молодца, которым я, кажется, вправе гордиться, хотя он подчас и посмеивается над своим стареньким отцом.
Писистрат в это время тихо приблизился сзади к старику и крепко поцеловал его со словами:
— Видишь, старина, к чему ведут твои чудеса. Нет, отец, не чудеса нам нужны, а дружная совместная работа над делом окончательного освобождения Аттики.
Голос Писистрата сразу окреп, глаза его метнули искры и он, выпрямившись во весь свой богатырский рост, продолжил твёрдо:
— Да простят мне седовласые старцы, здесь находящиеся, если я позволю себе высказать при них, почтенных столпах государства, мысли не вполне, быть может, зрелого, но горячо любящего своё отечество и страждущего его горем афинянина. Хвала и честь бессмертным богам, давшим нам такого бескорыстного деятеля, каким является Солон! Но друг мой простит меня, если я позволю себе сказать, что сделанное им, этим мудрым сыном Эксекестида, для Аттики, только половина того, что надлежит сделать и чего ждёт от тебя, Солон, отечество. Ты освободил землю от позорных закладных столбов, ты сократил и почти совершенно уничтожил прежние долговые обязательства демиургов алчным и бессердечным евпатридам, ты приступил к изменению монетной единицы, ты сам принёс непосильные жертвы, отказавшись от причитавшейся тебе от должников твоих и отца твоего крупной суммы в пять талантов серебра! Всё это ты сделал, решившись на тяжёлую жертву. Ты обуздал
— Это упрёк? — тихо спросил Солон.
— Нет, это отнюдь не упрёк, благородный и бескорыстный сын Эксекестида; это — только указание на незаконченность твоего великого предприятия, указание на то, что ещё очень, очень много работы впереди, что нужно освободить несвободных, надо даровать всем равноправие. Когда земледелец, когда любой из коренных жителей Аттики станет полноправным гражданином, свободным от какого бы то ни было гнёта знати, когда народу будут возвращены по природе вещей принадлежащие ему права, тогда только страна вздохнёт свободно и тогда простолюдину не будет страшно за завтрашний день. Долой евпатридов и да будут в Аттике отныне одни лишь свободные, равноправные граждане, один независимый, самоуправляющийся, помимо знати, народ!
— Грядущее сокрыто во мраке времени, — загадочно ответил на эту восторженную речь Солон и после паузы прибавил:
— Тебе, Писистрат, судьба уготовала великое дело и великий успех. Но помни слова человека, который тебе друг и в то же время на целых тридцать лет старше тебя. Силой ничего не возьмёшь. Все крайности гибельны. Умерь свой юный пыл и тихо-разумно, но твёрдо иди к намеченной цели. Пусть будет далеко от тебя всякое честолюбие, этот нечистый источник разных горестей. Твой ум, твоё образование, твоя честность пусть останутся всегда равными твоей бескорыстной любви к родине...
— Однако, беседа наша вовсе не праздничная, а скорее напоминает заседание народного собрания в Афинах, — воскликнул Гиппий.
— Друзья, вот вино и вот студёная вода под тенью деревьев. Пусть ликует златокудрый, весёлый Вакх, в честь которого сегодня по всем дёмам (общинам) Аттики скоро раздадутся весёлые песни. Ты же, мой Писистрат, оставь до другого раза свою пылкую любовь к отечеству: тебя ждёт другая любовь, которой завтра суждено будет принять форму законного брака. Смотри, как глядит на тебя издали Ио. Если до неё дошли твои восхваления аттической свободы, она будет вправе приревновать тебя к ней.
Но Писистрат уже не слышал последних слов будущего тестя. Воспользовавшись его разрешением, он опрометью бросился к Ио.
Девушки вмиг окружили счастливую парочку и дружным хором запели гимн в честь шаловливейшего из богов, вездесущего Эрота...
Тени от заходящего солнца уже поднялись над долиной, когда гости Гиппия и прибывшие с ними слуги и рабы вместе с членами семьи гостеприимного хозяина с весёлым пением двинулись на вершину Ликабетта, где имелась обширная, ровная площадка, как бы нарочно созданная природой служить сборным местом огромного числа людей. С этой площадки, на которой теперь столпилось множество народа, открывался дивный вид на всю Аттику с массой её холмов, утопавших в зелени рощ, с могучими вершинами иметта, Геликона и Лавриона, с гордым афинским Акрополем вдали, казавшимся теперь маленьким тёмным гнёздышком на серой круче утёса, с белевшим внизу, у подножия этого утёса, морем городских крыш, и с лазоревым заливом, быстро катившим свои волны к крутым берегам страны всемогущей богини-девственницы, Афины-Паллады. Далеко-далеко на горизонте смутно выступали окутанные сизой дымкой неясные очертания Эвбеи, а на севере небосклон замыкался величественной снеговой вершиной священного Парнаса.