Элнет

Чавайн Сергей Григорьевич

Лишь однажды между ними произошло столкновение.

Григорий Петрович, Зверев и землемер сидели за карточным столом. Разговор опять зашел о хуторах.

— Из Памаштура выделяются двадцать дворов, — сказал землемер. — Наконец-то народ начал понимать выгоды хуторского хозяйства. Да, Петр Аркадьевич был умнейшим человеком…

— Да, да, умнейшим, — подтвердил Зверев. — Очень жаль, что его убили…

— Когда вешают этих ужасных революционеров, во мне не пробуждается ни капли жалости к ним, — проговорила Ольга Павловна.

Если бы Ольга Павловна не вступила в разговор, Григорий Петрович,

может быть, и смолчал бы, но тут он не выдержал.

— А вот мне ничуть не жалко его.

— Кого?

— Столыпина.

— Как? — удивленно сказал Зверев.

— Один-умер, другой пришел, ничуть не хуже, не лучше.

— Кого вы имеете в виду?

— Коковцева.

— Так, значит, Коковцева? — растягивая слова, проговорил Зверев. — Да знаете ли вы, что Столыпина никто не может заменить? Вы, Григорий Петрович, постыдились бы так говорить. Согласитесь, никто, кроме Александра благословенного, не сделал столько добра крестьянам, сколько сделал Петр Аркадьевич…

От продолжения неприятного разговора Григория Петровича спас вбежавший в столовую младший писарь волостного правления:

— Ваше высокородие, вас просят к телефону господин Хохряков!

— Что ему нужно?

— Они не сказали. Говорят только, что очень нужно и чтобы вы сейчас же пришли.

— Что там еще стряслось? — проворчал Зверев, уходя.

Григорий Петрович раскланялся с Ольгой Павловной и Тамарой. Землемер тоже стал собираться.

— Пожалуй, и я пойду…

— А пулька? Подождите, Матвей Николаевич скоро возвратится.

— Нет уж, доиграем как-нибудь в другой раз…

Григорий Петрович и землемер вышли на улицу вместе.

— Ай-я-яй, Григорий Петрович, как у вас только повернулся язык сказать такое да еще кому — земскому начальнику, — с упреком говорил землемер.

Григорий Петрович ничего не ответил, молча подал землемеру руку и свернул к школе.

5

Три вечера Григорий Петрович сидел дома в своей маленькой комнате при школе. У Тамары, как ему казалось, был обиженный вид, после уроков она сразу же уходила домой.

На третий день к Григорию Петровичу заглянул Василий Александрович. Учитель поведал ему о разговоре у Зверевых и в заключение сказал:

— Больше я к Зверевым ни ногой.

— Да, надо прямо сказать: спорол ты глупость, — покачал головой Василий Александрович. — Черт тебя потянул за язык. Со Зверевым надо быть очень осторожным, да и при Тамаре не говори ничего лишнего. Зоя Ивановна узнала, что она не принадлежала ни к какому революционному кружку.

— Я теперь с ней встречаюсь только на уроках… Она тоже, кажется, обиделась на меня…

— Тут уж поступай, как сердце велит. Но помни, мы делаем великое дело, не провали его невзначай.

— За кого ты меня принимаешь?

— Я верю тебе, но осторожность никогда не помешает. Теперь скажи, стихи, что ты обещал написать, готовы?

— Вчера закончил. — Григорий Петрович взял со стола листок бумаги. — Вот послушай. Что не понравится — говори, не стесняйся.

Смотри, как богато живут господа!

За какие ж труды сладко пьют и едят,

Нарядно одетые ходят всегда

Наш земский начальник и жулик Панкрат?

Хоромы возводит и хлеб им растит

Крестьянин-бедняк. Во всем — его труд.

Тогда почему ж его собственный сын

Всегда голодает, раздет и разут?

Богачи и начальники — нет им числа!

Сосут его кровь из году в год.

А карт чимарийский^[9], поп и мулла

Обманывать им помогают народ.

И главный из них — это сам император,

Как бога его почитать нам велят.

Но на костях трудового народа

Царя золотые палаты стоят.

Крестьянин марийский, вставай, поднимайся,

Объединяйся с рабочим скорей,

Оружье готовь, собирай свои силы,

Чтоб свергнуть проклятую власть богачей!

Тогда лишь увидишь ты солнце, и дети

Тогда расцветут, словно маки весной.

Марийский народ, вставай, поднимайся,

Скорей поднимайся с врагами на бой!

— Неплохо, — одобрил Василий Александрович, — с огоньком написано. Вот только начал ты с конкретного, а кончил — абстрактно. Если уж начал говорить о земском начальнике и Панкрате, то давай до конца о них договаривай. И сказать-то есть, о чем: например, ты мог бы рассказать о том, как Панкрат спаивал сход в караулке, как он получил мирской приговор, написал бы о переделе земли, о хуторах. Если обо всем этом напишешь, то твои стихи заденут за сердце нашего мужика. Подумай, и, надеюсь, ты согласишься со мной. А теперь знаешь что, сходим к землемеру, посмотрим, чем Он сейчас занимается.

— Я к землемеру не пойду.

— И с ним поспорил?

— Нет. Я не пойду потому, что он живет у Панкрата.

— Вот чудак! Ты же идешь не к лавочнику Панкрату, а — к землемеру Алексею Антоновичу Огородникову. Кстати, ты слышал, как его величают наши мужики?

— Нет…

— Они ему вместо «ваше благородие», говорят «ваше огородие».

— Да, смешно…

— Ну, пошли.

По дороге Василий Александрович снова упрекнул Григория Петровича:

— Надо же такое ляпнуть о Столыпине при земском начальнике. Попадешь в неблагонадежные, начнут за тобой следить, не разрешат тебе никаких чтений в школе, да и самого, может случиться, из учителей попросят.