Эмпириомонизм
Шрифт:
«…Эклектические головы, любящие „пестрые мысли“, мастерски „соединяют“ самые противоречивые теории. Однако эклектизм „non est argumentum“» («Критика наших критиков», предисл., с. IV).
Верно, тов. Бельтов, — эклектизм не аргумент… Но также не аргумент и слово«эклектизм» как немотивированная характеристика несимпатичных вам взглядов. Пожалуйте сюда аргументы, тов. Бельтов!
А пока вы их не представили, нужно поистине наивное убеждение в своей непогрешимой авторитетности, чтобы выносить такие приговоры, как… Да простит мне читатель, я не могу отказать себе в грустном удовольствии привести и анализировать суровый приговор, произнесенный надо мною тов. Бельтовым в форме остроумного сравнения:
«…Отношение наших „практиков“ к философии всегда напоминало мне отношение к ней прусского короля Фридриха-Вильгельма I. Как известно, этот мудрый монарх оставался совершенно равнодушен к философской проповеди Христиана Вольфа до тех пор, пока ему не объяснили, что Вольфов принцип достаточного основания должен вызвать побеги солдат от службы. Тогда солдатский король приказал философу в 24 часа оставить прусские владения под страхом смертной казни через повешенье. Наши практики, разумеется, никого и никогда не захотят казнить за философские убеждения. Иначе и быть не может. Но наши „практики“ готовы мириться со всякой данной философией до тех пор, пока им не покажут, что она мешает осуществлению их ближайших практических целей. Так мирились очень недавно с кантианизмом*. Гг. П. Струве и С. Булгаков показали им, что кан-тианизм представляет собою не одно только отвлеченное теоретическое умозрение. И теперь они готовы восставать против „соединения“ Канта с Марксом. Но такого доказательства пока еще никто не привел, например, насчет эмпириомонизма. И наши „практики“ готовы принимать махистовза марксистов. Со временем они пожалеют об этом, но тогда будет, пожалуй, уже поздно…» («Критика наших критиков», с. IV–V).
Итак, вот приговор, суровый не только по отношению ко мне… Товарищи «практики» подобны Фр. Вильгельму I. Разница — пожалуй, несущественная? — заключается в том, что они не станут за философские убеждения никого «казнить через повешенье». Утешительно. Тов. Бельтов находит, что они в этом правы — это делает честь его мягкости. Но кому достается в этом сравнении роль обвиняемого философа? Очевидно, «например», мне, ибо дальше прямо указывается на эмпириомонизм. Собственно говоря, это не так уже обидно — роль Вольфа во всей истории с Фр. Вильгельмом была далеко не самой скверной. «Эмпириомонизму» соответствует в сравнении тов. Бельтова «закон достаточного основания». Что ж, это тоже не обидно: если все аргументы, которые можно привести против моих взглядов, настолько же справедливы, как обвинение, выставленное против закона достаточного основания, то «эмпириомонистам» нечего особенно опасаться… Теперь, кто выполняет в данном случае скромную функцию тех людей, которые «объяснили мудрому монарху» и т. д.? По точному смыслу сравнения — товарищ Бельтов…
Далее, что ожидает преступника, т. е. меня? От «казни через повешенье» меня гарантирует прямое обещание такого влиятельного теоретика, как тов. Бельтов. Остается… высылка в 24 часа, о которой он не делает оговорки. Подумайте, читатель: высылка из пределов марксизма!..
Раздражение против «эмпириомонистов» заводит тов. Бельтова так далеко, что он не только забывает представить доказательства в пользу своего немилостивого приговора, но и делает явные ошибки против технических принципов столь знакомого ему искусства полемики…
Но довольно об этом трагикомическом инциденте. Говоря кратко и ясно, я не признаю ни тов. Бельтова, ни кого бы то ни было другого компетентным дискреционного властью решать вопрос об эклектизме и монизме моих взглядов. Тов. Бельтова даже меньше, чем кого-либо другого; ибо я имел честь анализом его воззрений показать, что эклектизм в действительности не столь ему чужд и ненавистен, как это ему самому кажется [144] . Не угодно ли представить аргументы, тов. Бельтов!
144
В этом смысле у тов. Бельтова можно встретить удивительные недосмотры вроде замечания (на с. 152 книги «К вопросу о развитии монистического взгляда…») о том, что психология рабочих «приспособляется к будущим отношениям производства». Если бы это не было, как я полагаю, просто недосмотром, то это было бы грубым уклонением в сторону исторического идеализма(«будущие отношения» в настоящем могут существовать лишь идеальнои в то же время вдруг оказываются реально-определяющей силою для развития пролетарской психологии).
Я, впрочем, нисколько не сомневаюсь, что с точки зрения монистов будущегов моих взглядах найдется достаточно диссонансов, достаточно «эклектических» комбинаций. Мерка эклектизма и монизма исторически-относительна, с развитием человечества строгость монистических требований возрастает… Но у нас дело идет о настоящем, а я вовсе не имею притязаний устанавливать «объективную истину» на все времена или такой же надысторически-объективный монизм.
Я знаю, насколько трудно то дело, которое я на себя взял; знаю, насколько краткий для него срок представляют те 10 лет жизни, которые я мог ему посвятить. Но уклониться от него было бы для меня невозможно, и я никогда не видел ничего личного в этой поставленной мне жизнью задаче. Я радостно встречу всякую критику из среды родного мне течения, лишь бы это была критика, лишь бы она давала материал для выяснения истины. Если в результате истина выяснится даже ценою разрушения моих идей, я радостно буду приветствовать эту новую для меня истину…
30 апреля 1906 года.
«Кресты»
Общественный подбор
Термин «общественный подбор» легко может вызвать ложные сопоставления и предубеждения: он напоминает о давно пережитых наукою теориях социологов-дарвинистов, об эклектических «социально-биологических» попытках Ф. А. Ланге, Э. Ферри, Л. Вольтмана и многих других, о старых полузабытых блужданиях социально-научной мысли. Моя задача состоит отнюдь не в том, чтобы воскрешать эти мертвые идеи или исправлять их; само понятие «общественного подбора» в нашем исследовании имеет иной смысл и иное содержание.
В прежних своих работах я уже не раз указывал, что понятие «подбора» при изучении процессов жизни и развития не может и не должно связываться только с представлением об индивидуальныхорганизмах, об их размножении и конкуренции, об их индивидуальной смерти или сохранении. Понятие это лишь тогда становится вполне пригодно для исследования каких бы то ни было жизненных явлений — во всехобластях жизни, — когда оно выражает биологическую причинность вообще. В этой самой общей форме закон «подбора» сводится к такому положению: сохраняются формы, приспособленные к их среде, разрушаются неприспособленные; или, пользуясь более точной и более научной формулой: сохранение и разрушение жизненных форм находится в строгой закономерной зависимости от их среды [145] .
145
Первое из этих двух выражений легко может быть принято за простую тавтологию: ведь сама «приспособленность» или «неприспособленность» жизненных форм сводится именно к факту их сохранения или разрушения; «сохраняются формы приспособленные» — это, следовательно, все равно что «сохраняются формы сохраняющиеся»… Второе выражение прямо указывает на сущность дела — роль среды в сохранении или разрушении жизни; оно свободно от тавтологии и сразу указывает путь биологического исследования: причинысохранения или разрушения жизни надо искать в ее среде. Этим, между прочим, исключается абсолютная внутренняя причинностьжизни, несводимая к внешним причинам («виталистическая»).
Этому принципу подчиняются решительно все жизненные комплексы и всякие жизненные комбинации: сохранение и гибель определенного видав его географической среде, определенного организмав доступных ему условиях добывания средств к жизни и борьбы с врагами, определенной клеткиили группы клеток организма в ее среде, представляемой прежде всего внутренними отношениями этого организма; сохранение и гибель определенного рефлексав общей системе жизненных функций организма, определенной ассоциации представленийв ассоциативно-психической среде и т. д. «Единицей» подбора является отнюдь не только то, что называют «особью» в тесном смысле слова, но всякое жизненное единство.