Энциклопедия мифов. Подлинная история Макса Фрая, автора и персонажа. Том 1. А-К
Шрифт:
О господи.
В тот миг я узнал, что это такое: оказаться в чужой шкуре, с головой окунуться в плоть и сознание постороннего человека.
Нет, никаких эффектных фокусов, которыми можно было бы развлечь любопытствующих зевак. Всего лишь субъективное переживание. Впрочем, достаточно интенсивное, чтобы сбить с ног Критского быка. Но я не упал. Я выстоял в нескольких метрах от книжного лотка, чуть не по колено в бурой снежно-песочно-соляной жиже: отступать-то некуда, позади, впереди, по бокам и снизу – Москва, а сверху, ясен пень, ничего, кроме белобрысого зимнего неба.
Я не превратился в Ираиду Яковлевну, не потерял себя, ни на секунду не расстался со старым добрым Максом, двадцатисемилетним мужчиной в дубленке с чужого плеча и теплых импортных ботинках, с собственным набором воспоминаний, мнений, настроений, пристрастий, рефлексов и физиологических реакций. Но, не утратив ни единого баула из своего бесценного багажа, я на краткое мгновение оказался полноправным владельцем чужого имущества. Я узнал, что значит быть
Быть Ираидой – это значило испытывать тупую ноющую боль в пояснице и переминаться на онемевших от холода ногах, тщетно стараясь вернуть им чувствительность. Раздраженно подсчитывать в уме скудную утреннюю выручку, но с хмельным оптимизмом сулить себе скорую перемену товарно-денежной участи. Постоянно помнить о своем возрасте (пятьдесят лет и три с половиной месяца) и гнать мысли о смерти (не хочу, не хочу, не хочу!). Размышлять о последней ссоре героев мексиканского телесериала, к началу которого надо бы непременно вернуться домой; иных осуждать, прочих одобрять, и отчаянно им завидовать, и мечтать сделать прическу как у матери Луиса Альберто, потому что такая прическа может не только украсить всякую привлекательную женщину средних лет, но даже переменить судьбу к лучшему. С привычной горечью перебирать в памяти лица, слова и поступки бывшего мужа и трех любовников (других связей с мужчинами не было) и робко ненавидеть их за то, что ни один не сумел доставить даже того скудного, стыдного удовольствия, которое можно получить, поглаживая свою «пиньку» (так называла это место мама, когда учила подмываться в тазике перед сном, а потом Ираида старалась вовсе никак не называть это чувствительное место и была готова заплакать от бешенства, если какой-нибудь подонок смел в ее присутствии… нет, лучше даже не думать об этом!). То и дело насильственно оживлять в памяти студенческие годы, тайно гордиться званием самой красивой студентки в группе и не вспоминать, не надо вспоминать, что в группе было всего три девочки. Все равно, все равно, все равно студенчество – самое счастливое время в жизни, и, может быть, тот факт, что она считалась первой красавицей группы, каким-то образом поможет отсрочить или даже вовсе отменить смерть, потому что умирают обыкновенные люди, а самая красивая студентка, пусть даже и бывшая, не может считаться обыкновенной. Думать: «У меня особая судьба», – и не подвергать сей тезис ни сомнениям, ни толкованиям.
Быть Ираидой – это значило с сочувственной симпатией относиться к женщинам (все мы несчастные) и к мужчинам (кто знает, может быть, с этим я была бы счастливее, чем с другими, да вот, не свела судьба). Обожать кошек, с умилением любоваться ленивой грацией этих уютных пушистых зверьков и страдать от аллергии на кошачью шерсть. Покупать цветы в горшках, но не уметь за ними ухаживать, а посему коротать вечера среди сухих стеблей и гниющих листьев. Ценить кофейный ликер за благородный вкус (лучшее из того, что можно себе позволить) и горячий туман, в который погружается голова после пятой порции – ах, почему, почему злые, бесчувственные люди осуждают тех, кто нашел простой и доступный способ любить жизнь, в которой так много трудностей и мучений? После нескольких рюмок ликера можно от души поплакать, слушая песню о любви, можно мечтать о драгоценностях, штопая прохудившийся чулок, и можно, можно, можно наконец разрешить себе удовольствие перед сном, совсем немножко, чуть-чуть, пять минут стыдного, сладкого удовольствия – ведь это никому, никому не мешает, никого не делает несчастным, ведь правда?
Быть Ираидой – это значило любить макароны с сыром, но вечно лениться потереть его на терке; заваривать чай «по-офицерски», прямо в кружке, и втайне стыдиться столь пренебрежительного обращения с благородным напитком; каждый год варить варенье из айвы, солить капусту, закручивать огурцы, а потом вздрагивать по ночам, слушая, как взрываются неумело запечатанные банки. Украшать себя яркими пластмассовыми брошками и раз в год, к Восьмому марта, покупать флакончик духов «Красная Москва», свято веруя, будто уважающая себя женщина должна всю жизнь употреблять один и тот же сорт духов, расходовать же их следует экономно: по капельке за каждое ушко и еще чуть-чуть на «театральный» батистовый носовой платочек с монограммой. Опасливо недолюбливать детей (никогда не знаешь, чего от них ожидать) и жалеть стариков (они-то уж точно умрут раньше, чем я). Иметь нескольких телефонных приятельниц, семейного младшего брата, племянников-двойняшек, троюродную сестру в Воронеже и искренне радоваться, что не обречена на одиночество. Видеть во сне одни и те же, из года в год повторяющиеся кошмары: один – про выпускной экзамен по физике, к которому уже невозможно подготовиться; второй – про то, как ломается телевизор, а в доме нет денег на его ремонт. Приютить из жалости бездомную собачку, а месяц спустя выставить ее обратно на улицу, поскольку нет ни времени, ни сил выгуливать, вычесывать и убирать грязь. Иногда перечитывать «Трех товарищей» Ремарка и сладко рыдать над финальными страницами, а потом чувствовать себя очистившейся и даже помолодевшей.
Быть Ираидой – это значило бояться увольнения. Бояться воров.
И еще быть Ираидой означало встречать благодарной улыбкой всякое утро, не приносящее физических страданий (таких, по счастью, пока было немало). Радоваться первому снегу, набухающим почкам, солнечным дням, праздникам и любым подаркам. Кормить голубей крошками со своего стола, развешивать на балконе сало для синиц, а в теплую погоду хотя бы раз в неделю выбираться на прогулку в Серебряный Бор. Приходить в восторг от любого знака внимания и от всякого ласкового слова. Самозабвенно петь «Кукарачу» за мытьем посуды и собирать в особую папку все астрологические прогнозы, сулящие ей счастливое будущее. Любить жизнь – уж какая есть, такая есть; радостей и удовольствий, конечно, не слишком много, но чуть-чуть – это лучше, чем ничего, как говаривала мама, проверяя запасы крупы за неделю до получки.
Это сейчас я вынужден излагать информацию хоть в какой-то последовательности, тогда же я просто был Ираидой Яковлевной и знал – не о ней, о себе! – множество разных вещей. Знание это не искажалось высокомерными комментариями постороннего: собственная глупость кажется здравомыслием, трусость – оправданной осторожностью, лень – следствием усталости, подлость – житейской сметкой, никчемность – суммой зарытых в землю талантов и неоправдавшихся (по чужой, разумеется, вине) надежд. Собственная личность – венец творения, а жизнь – единственное сокровище. Себя трудно любить, но легко оправдывать. Став Ираидой, я оправдал ее целиком, принял как данность, со всеми потрохами, скучными грешками и нелепыми идеалами – без осуждения, без сомнений и вопросов.
Мгновение спустя рыхлый, нечистый снежок, запущенный кем-то из хохочущей компании школьников, рассыпался, мягко стукнувшись о мое плечо. Наваждение рассеялось. Несколько минут я молча топтался на месте, прикидывая, что надо бы то ли убежать отсюда куда глаза глядят, оглашая окрестности жизнерадостными воплями сумасшедшего, то ли просветлеть и вознестись огненно, то ли, на худой конец, просто испугаться. Но вместо этого я аккуратно спрятал фотоаппарат в кофр, на негнущихся ногах подошел к Ираиде, положил руки на ее плечи, заглянул в глаза и понял, что она ничего не заметила. Смотрит на меня удивленно и немного испуганно, моргает виновато: чего, дескать, обниматься полез? Думает небось, что я сейчас фляжку отберу. Бедная славная дурочка, заброшенный, одинокий пятидесятилетний ребенок. А у меня ни единой конфеты в кармане, как назло…
– Что ж вы мерзнете, – говорю. – В такую погоду надо складывать все это барахло и идти греться. Давайте я вам помогу.
– Ой, спасибо вам! Но я пока всего пять книжек продала, – скорбной скороговоркой сообщает она, – с утра всегда плохо покупают, вот я и стою, после обеда-то дело получше пойдет, праздники все-таки скоро, все подарки покупают, так я постою еще, а? Мне бы заработать еще капельку к Новому-то году… Холодно сегодня, это да. А что делать? Работа такая.
Действительно, – думаю. – Она права. Нечего человека с толку сбивать. У тебя переживания мистические и тяжкий приступ любви к человечеству в лице Ираиды Яковлевны, отягощенный к тому же острым синдромом христианского милосердия. А ей плевать на твои приступы, ей денег заработать надо. Ты бы на ее месте стоял тут до вечера? Ясен пень, стоял бы как миленький. А чем она хуже тебя, эта тетка? Все из одного теста, все одним миром мазаны, все скорби человеческие честно поделены поровну, просто, кажется, теперь ты наделен даром на халяву откусывать от чужих порций. Пусть остается, пусть мерзнет, и, когда она будет дрожать от холода, ты будешь дрожать вместе с нею, а глоток ликера согреет нас обоих, и теперь так будет всегда… ну, или еще как-нибудь будет. Но не так, как прежде, это точно. Ты побывал в ее шкуре, ты не хочешь туда возвращаться и чувствуешь себя виноватым, потому что твоя шкура, при всех ее недостатках, куда более уютное место. Но это твои проблемы, дражайший мой amigo. Не пытайся решить их за счет Ираидиного бюджета. Лучше просто сделай ее счастливой. Сними камень с ее души, ну же!
– Ладно, – объявляю. – Раз так, работайте. Может, вам коньячку купить? Для профилактики?
– Так нельзя же на рабочем-то месте… – лопочет Ираида, не веруя собственным органам слуха.
– Правильно, нельзя. Летом нельзя, осенью тоже нежелательно. А в такой мороз просто необходимо, по крайней мере вам. Что я буду делать, если вы сляжете с простудой? На вашем обаянии, можно сказать, весь наш бизнес держится.
Бедняжка только что в обморок не валится от изумления. Бегу к ближайшему киоску, обшаривая карманы неловкими окоченевшими от холода пальцами. Хвала Аллаху, нахожу наконец деньги. Покупаю ей крохотный шкалик «Белого аиста». Возвращаюсь. Сую «мерзавчика» совершенно обалдевшей от происходящего Ираиде.