Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект
Шрифт:
Более того, в «Побеге на рывок» разрабатывается мотив «триединства» власти: «…И осенили знаменьем свинцовым / С очухавшихся вышек три ствола2б4 <…> Но поздно — зачеркнули его пули / Крестом: в затылок, пояс, два плеча <…> Лихо бьет трехлинейка — / Прямо как на войне. <…> Псы покропили землю языками / И разбрелись, слизав его мозги». [488] [489]
488
Этот же «дружок в Сибири» упоминается в стихотворении «У Доски, где почетные граждане…» (1968): «Только спорить любил / Мой сибирский дружок». И лирический герой с ним тоже «резал пополам судьбу», то бишь — воевал
Прикладом будут пользоваться и охранники фашистского концлагеря в киносценарии «Венские каникулы» (1979): «Солдаты врывались в бараки, пинками и ударами прикладов автоматов поднимая с нар заключенных» /7; 44/, - что говорит о тождестве двух режимов.
489
в черновиках встречается еще более откровенный вариант: «Тремя перстами в спину — три ствола» (АР-4-8). Речь идет о троеперстном крещении, которым саркастически именуется убийство из трехлинейки (винтовки Мосина).
Поскольку советская власть «отменила» истинного Бога и сама встала на его место, поэт пародийно переносит на нее все божественные свойства, и, таким образом, происходит совмещение советских (лагерных) и христианских реалий. Поэтому и «свыше — с вышек — всё предрешено» (констатация всемогущества власти, приравненной к Богу).
В этой связи стоит обратить внимание на идентичность ситуации в «Побеге на рывок» и в «Песне Сашки Червня» (1980): «Кто в бегах со мной был, / С кем судьбу я пытал?» /5; 504/, «Но свыше — с вышек — всё предрешено» /5; 170/ = «Я в бега, но сатану / Не обманешь — ну и ну!» [490] (АР-2-88).
490
Намерение героя удариттся «в бега» восходит к ргаобранной пеене ««эка Васильев и Петров зэка»: «И вот — в бега решили мы, ну а пока…».
Как видим, в первом случае для описания всемогущества власти используется образ бога, а во втором — образ дьявола. Причем если в «Побеге на рывок» беглецы сбивают с ног охранника: «[Сбили первого с ног] Вологодского — с ног» (АР-4-12), то в «Песне Сашки Червня» лирический герой ударяет ножом смерть: «Словно фраер на бану, / Смерть крадется сзади — ну, / Я в живот ее пырну — / Сгорбится в поклоне. /Я в бега, но сатану / Не обманешь — ну и ну!» (АР-2-88) (а в «Двух судьбах» он хотел ударить ножом Кривую и Нелегкую, также при этом пускаясь «в бега»: «Лихо выгреб, нож Вам в спину»; АР-1-10).
Итак, советская власть управляет как этим, так и потусторонним миром, поэтому они не отличаются друг от друга: «Зря пугают тем светом, — / Тут — с дубьем, там — с кнутом: / Врежут там — я на этом, / Врежут здесь — я на том». Этим объясняется равнодушие, с которым встретили в раю напарника героя в «Песне о погибшем друге»: «Встретил летчика сухо / Райский аэродром». И связано такое отношение с его несгибаемостью: «Он садился на брюхо, / Но не ползал на нем» /5; 40/, «В унисон с самолетом дозвенел он, сгорая: / “Ты живи, сядь на брюхо, но не ползай на нем!”» (АР-11132). Но именно этого будет добиваться советская власть и от самого лирического героя в «Гербарии» (1976): «Чтоб начал пресмыкаться я / Вниз пузом, вверх спиною».
В том же «Гербарии» герой предстанет в образе патриота: «Всегда я только к нашему / Просился шалашу» (АР-3-20), «Тянулся, кровью крашеный, / Как звали, к шалашу» /5; 70/, - так же как в «Песне о погибшем друге»: «Всю войну под завязку я всё к дому тянулся», — и в черновиках песни «Нет меня — я покинул Расею!» (1969): «И, как прежде, я семечки сею / На родных моих русских полях» /2; 514/. А в основной редакции последней песни герой тоже «к нашему просился шалашу», хотя и по слухам: «Я уже попросился обратно — / Унижался, юлил, умолял… / Ерунда! Не вернусь, вероятно, / Потому что я не уезжал».
Зачастую у Высоцкого друг лирического героя наделяется чертами самого героя. Проиллюстрируем это на примере «Прерванного полета» и «Песни о погибшем друге»: «Он начал робко с ноты “до ”, / Но не допел ее, не до…» = «Он запел — не допел»: «Ни бог, ни черт его не спас» (АР-6-122) = «Я за пазухой не жил, не пил с господом чая» (АР-1 1-132); «Он не доехал, мой партнер…» /4; 365/ = «Он по рации крикнул, / в самолете сгорая…» /5; 40/. Однако если в черновиках «Прерванного полета» о напарнике героя сказано: «Не дотянул его мотор» /4; 365/, то в «Песне о погибшем друге» сам герой говорит про себя: «Ну а я до земли дотянул».
В рукописи «Песни о погибшем друге» напарник героя, погибая, обращается к нему: «.дотяни им назло!» /5; 345/. Похожая ситуация возникнет в сценарии «Венские каникулы» (1979), где
491
Шемякин М. О Володе // СЗТ-З-401.
492
В воспоминаниях Шемякина о его визите к Высоцкому в клинику Шарантон есть такой эпизод: «И тут на меня что-то нахлынуло, и я сказал: “Знаешь, Вовчик, мне иногда кажется, что мы с тобой какие-то птицы диковинные, отбившиеся от стаи, потерянные и никому-то, в общем, не нужные, ни там, ни здесь…” Он схватил меня за руку: “Мишка, странно-то как, — а я здесь, в больнице, только и вспоминал песню про подстреленных лебедей”» (Высоцкий В., Шемякин М. Две судьбы. 2-е изд., испр. СПб.: Вита Нова, 2012. С. 197). Образ птиц как аллегория людей встречается также в «Белом безмолвии» (1972): «Почему ж эти птицы на Север летят, / Если птицам положено только на юг?!». Аллегоричность этого образа подчеркивают песни «При всякой погоде…» (1968) и «Холода» (1965): «Но и птицы летят на Север, / Если им надоест тепло», «Неспроста, неспроста / От родных тополей / Нас суровые манят места, / Будто там веселей… / Неспроста, неспроста».
493
Сравним еще в песне А. Галича «Опыт отчаянья» (1972): «Мы ждем и ждем гостей незваных /Ив ожиданье — ни гу-гу!».
Кроме того, обращение друга к лирическому герою «дотяни им назло!» напоминает напоминает обращение самого героя к своему другу: «Хоть какой — доберись, добреди, доползи!» («Если где-то в чужой неспокойной ночи…», 1974). Да и в «Побеге на рывок», вспоминая неудавшийся побег, герой сетует на то, что ему с другом не удалось «дотянуть» и «добрести»: «Нам — добежать до берега, до цели». Причем здесь лагерная действительность напрямую сравнивается с войной: «Обернулся к дружку: / Почему, мол, отстал? <…> Лихо бьет трехлинейка, / Прямо как на войне» (АР-4-14). А в «Песне о погибшем друге» читаем: «И в войне взад-вперед обернулся» (похожее соответствие наблюдается между «Побегом на рывок» и черновиком песни «Я скоро буду дохнуть от тоски…», 1969: «Лихо бьет трехлинейка, / Прямо как на войне» = «За родину был тост алаверды, за Сталина — / Ну точно как на фронте»: АР-10-18).
Чуть раньше «Песни о погибшем друге» была написана «Баллада о двух погибших лебедях» (1975)267, где также во многом предвосхищена ситуация «Побега на рывок»: если «лебеди как раз сегодня повстречались», то и двое заключенных, ушедших в побег, были незнакомы друг с другом: «Прохрипел: “Как зовут-то / И какая статья?”»; лебеди «парят открыто» (АР-2-209), а побег совершен «белым днем» (АР-412); лебедей отстреливают охотники, а беглецов убивают лагерные стрелки, причем лебедей и беглецов — двое, а для убийц уничтожать их — потеха: «Ну и забава у людей — / Убить двух белых лебедей!» = «И запрыгали двое <.. > Умора просто, до чего смешно!»; «Стреляют влёт, открыто» (АР-2-209) = «Лихо бьет трехлинейка».
В обоих произведениях появляются религиозные мотивы, но лишь для того, чтобы подчеркнуть безнадежность ситуации: «Спаси их, боже, сохрани! / Но от судьбы не скрыться» (АР-2-209) = «Но свыше — с вышек — всё предрешено».
А охотники и стрелки тем временем довершают свое дело в поту: «Вот отирают пот со лба / Виновники паденья» = «Взвод вспотел раза три, / Пока я куковал, / Он на мне до зари / Сапогами ковал» (АР-4-10). И в обоих случаях они названы одинаково: «Душа у ловчих без затей / Из жил воловьих свита» = «Вот и сказке конец: / Зверь бежал на ловца — / Снес, как срезал, ловец / Беглецу пол-лица». В первом случае ловчие убивают птиц, а во втором — зверей. Налицо использование одинакового приема аллегории: звери (птицы) = люди; ловчие = власть.