Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект

Корман Яков Ильич

Интересен еще один фрагмент из воспоминаний Виктора Ерофеева: «Составляли “МетрОполь” в однокомнатной квартире на Красноармейской, принадлежавшей уже покойной тогда Евгении Семеновне Гинзбург, автору “Крутого маршрута”. Есть символика в выборе места.

Звонил в дверь Высоцкий, на вопрос “Кто там?” отзывался: “Здесь делают фальшивые деньгиТЛЛ. Мы хохотали, понимая, что получим за свое дело по зубам, но что те, наверху, совсем озвереют, и в сравнении с нами, “литературными власовцами”, настоящие фальшивомонетчики будут для них социально близкими, почти родными, не предполагали»^⁵.

Эта ситуация буквально предвосхищена в «Пародии на плохой детектив», где о главном герое сказано: «Враг подумал — враг был дока — написал фиктивный чек».

Вообще же образ подпольщика как вариация маски пролетария встречается в «Гербарии», «Песне автозавистника» и других произведениях.

Итак, лирический герой был вынужден скрывать свое настоящее имя «под английским псевдонимом», поскольку знал, что за ним будет следить КГБ. Этот прием уже встречался в песне «Я был душой дурного общества»: «Мою фамилью-имя-отче-ство / Прекрасно

знали в КГБ» (причем ирония «Прекрасно… КГБ» повторится и в «Пародии»: «Был чекист, майор разведки и прекрасный семьянин»). И тогда же была написана еще одна песня, предвосхищающая «Пародию»: «У меня было сорок фамилий, / У меня было семь паспортов» = «Под английским псевдонимом “мистер Джон Ланкастер Пек”»; «И хотя во всё светлое верил — / Например, в наш советский народ» = «Жил в гостинице “Советской” / Несоветский человек»; «Кто-нибудь находился, / И я с ним напивался» = «Епифан казался жадным, хитрым, умным, плотоядным, / Меры в женщинах и в пиве он не знал и не хотел»; «Я всегда попадался / И всё время садился» = «Он пострижен и посажен». Таким образом, в обоих случаях автор говорит о самом себе, только в ранней песне — от первого лица, а в поздней — в третьем лице.

Анализируя песню «Мореплаватель-одиночка», мы остановились, в частности, на мотиве одиночества лирического героя: «Мудрецам хорошо в одиночку» («Про глупцов»), — а главный герой «Пародии» работал, избегая жизни светской, что также находит аналогию во многих произведениях: «Но я докажу на деле, / На что способен аскет\» /2; 119/, «Я почти раздавил свой неострый кадык, / Когда в келью вошел этот милый старик» /5; 474/, «Какой-то грек нашел Кассандрину обитель» /2; 19/, «Я — “ЯК”-истребитель, мотор мой звенит, / Небо — моя обитель» /2; 87/. Уместно также процитировать письмо Высоцкого к Людмиле Абрамовой (Свердловск — Москва, 04.03.1962): «Я — отшельник, послушник, монах» /6; 307/.

Причем если в черновиках «Пародии» про главного героя сказано: «Избегая жизни светской, / Тихой сапой имярек…» /1; 516/, - то и лирический герой Высоцкого скажет о себе: «Я на гольцы вскарабкаюсь, на сопки тихой сапою» («Реальней сновидения и бреда…»). А также: «К бережку тихонько пячусь, / с кручи прыгаю» («Две судьбы»), «Мол, прошмыгну, / Как мышь, как вошь» («Песня Билла Сигера»).

Интересно также сопоставить Джона Ланкастера и мореплавателя-одиночку с мудрецом из стихотворения «Про глупцов» и мышью из «Песни мыши».

Все эти разные, на первый взгляд, персонажи имеют много общего, поскольку являются авторскими масками.

В первую очередь, их объединяют вышеупомянутые мотивы одиночества и уединенности: «Джон Ланкастер в одиночку» = «Мореплаватель, простите, в одиночку / Философию развел на воде» = «Откатив на обочину бочку, / Жил в ей самый великий мудрец — / Мудрецам хорошо в одиночку» = «Я тихо лежала в уютной норе». Такой же образ лирического героя находим в стихотворении «Живу я в лучшем из м^о^…» (1976): «Мне славно жить в стране — / Во рву, на самом дне — / В приятной тишине» (то есть, по сути, в той же «норе» и «бочке»).

Джон Ланкастер действует, «избегая жизни светской», а мореплавателю-одиночке предъявляют следующую претензию: «Не искусственную ли оболочку / Вы вокруг себя, мой друг, возвели?». Такую же «оболочку возвел» и мудрец в стихотворении «Про глупцов»: «Он залез в свою бочку с торца».

В «Пародии» упоминается фотоаппарат («Щелкал носом — в ём был спрятан инфракрасный объектив»), а про мореплавателя-одиночку люди говорят: «Мы чуть что — на негатив луну и ночку, / А ему луна блестит — позитив» (АР-10-133). Кроме того, он «пьет по глоточку, / Чтоб ни капли не пропасть в бороде», и таким же «бородатым» предстанет мудрец в стихотворении «Про глупцов»: «Жутко умный, седой и лохматый». Да и сам лирический герой в черновиках песни «.Летела жизнь», написанной год спустя, скажет: «Я был лохмат, но кудри истребили» (АР-3-186).

В концовке «Пародии» Джон Ланкастер был «пострижен и посажен». Такая же участь постигнет и мудреца: «В “одиночку” отправлен мудрец. / Хорошо ли ему в “одиночке”?», — и ее же предрекали мореплавателю-одиночке: «Ваша тяга к одиночеству, простите, / Приведет вас обязательно в тюрьму». А героиню «Песни мыши» поглотило море («И вдруг — это море около…»), и она предчувствует скорую гибель: «Немного проплаваю, чуть поднатужась, / Но силы покинут — и я утону».

Кроме того, герой «Пародии» назван несоветским. А на нескольких фонограммах этой песни звучали такие варианты: «Жил в гостинице “Советской” / Несовей-ский человек», «Сбил с пути и с панталыку / Несовейский человек», «А в гостинице “Сов ейской” / Поселился мирный грек» [630] . И вообще этот нарочито искаженный эпитет часто встречается у Высоцкого: «И всю валюту сдам в совейский банк» («Передо мной любой факир — ну, просто карлик!» [631] °7), «Я всегда во всё светлое верил — / Например, в наш совейский народ» («У меня было сорок фамилий» [632] ^{[633] [634] [635] [636]} ), «За хлеб и воду,

и за свободу — / Спасибо нашему совейскому народу!» («За хлеб и воду»⁴⁰⁰), «Встречаю я Сережку Фомина, / А он — Герой Совейского Союза» («Песня про Сережку Фо-мина»4'0), «Не дам порочить наш совейский городок» («Песня автозавистника»^{4 н}). Да и в письме Высоцкого к И. Кохановскому от 20.12.1965 читаем: «Сука я! Гадюка я! Падлюка я! Несовейский я человек, и вообще — слов и эпитетов нет у меня!»/¹².

630

Например: т. н. «Псевдо-Киев», декабрь 1967; Москва, РТИ АН СССР, 02(?).12.1971 (3-е выступление); Москва, у Высоцкого, запись для К. Мустафиди, апрель 1972 (2-я запись); Кельн, для работников советского посольства, 14.04.1979; Москва, Городская клиническая больница № 31,25.02.1980 и др.

631

Москва, запись «Дуэт», у И. Шалаевой, декабрь 1964; Москва, у Высоцкого, запись для К. Мустафиди, август — сентябрь 1973.

632

Москва, у М. Дубровина, 03.11.1964; Москва, запись «Дуэт», у И. Шалаевой, декабрь 1964; Ленинград, у Г. Рахлина, 17.04.1965; Ленинград, у Е. Клячкина, 24.04.1965. Известен и другой вариант: «И хотя во все светлое верил — / Например, в наш совейский народ…» с первой строкой «Сколько я ни старался..»(Москва, у Высоцкого, для К. Мустафиди, октябрь — декабрь 1973; 2-я запись).

633

Такой вариант зафиксирован на всех двенадцати фонограммах песни.

634

Т.н. «Премьер», «Мишку жалко — добрый парень», сентябрь 1964; т. н. «Псевдо-Акимов», июнь 1965; Киев, у Н. Горелик, 22.12.1965; Гродненская область, пос. Ружаны, 13.09.1965 (звукорежиссер — К. Бакк); Москва, у С. Соколовского, август 1965 (т. н. «Любимой женщине»).

635

Известно около пятидесяти фонограмм с таким вариантом.

636

Кохановский И. Письма друга // Коллекция Караван историй. 2014. № 11 (нояб.). С. 41.

Этот издевательский эпитет вызывал сильнейшую ненависть как у властей, так и у всего «культурного» официоза. Режиссер Одесской киностудии Валентин Козач-ков рассказал (2003) примечательную историю: «…познакомил меня с Высоцким Сева Абдулов. Когда это было, не знаю. Году в 65-м. Но самое интересное, что я как раз снимал дипломную работу. Автором у меня был Евгений Долматовский, знаменитый поэт-песенник, а композитором — Соловьев-Седой Василий Павлович. Гиганты! И были записи Высоцкого на катушечных магнитофонах, других тогда не было. И я дал послушать Долматовскому и Соловьеву-Седому. Ну, два мэтра, понимаешь?! Я говорю: “Послушайте”. Долматовский: “Что ты! Это же херня. Этот… что он пишет?! ‘Совейскому народу’. Б… За одно это надо сажать”. Ладно. Дня через три Соловьев-Седой говорит: “Принеси мне эти кассеты, я хочу послушать”. Приношу в “Красную” — гостиницу. Слушает. Заходит Долматовский: “Что? Эту херню слушаешь?”. Соловьев-Седой говорит: “Женька, ты ни хрена не понимаешь. И твой ‘Огонек’ забудут все. А вот это останется очень надолго! Вот это будущее, понимаешь. Вот это вот скоро загремит”. Это говорил один из самых ведущих, знаменитых композиторов-песенников Василий Павлович Соловьев-Седой. Долматовский еще раз послушал: “Да. Да. Понимаешь. Да. Но до чего же это ‘совейский народ’ — это издевательство. Но до чего же здорово, до чего же социально!”. Это было в Одессе. Такая вот история» [637] ^{[638] [639]} .

637

Белорусские страницы-12. Владимир Высоцкий в воспоминаниях современников. Минск: ООО «Ковчег», 2004. С. 58.

638

Соловьев-Седой В. Модно — не значит современно // Советская Россия. 1968. 15 нояб. Перепечатано: Вагант. М., 1991. № 2. С. 6.

639

Леонидов П. Владимир Высоцкий и другие. Нью-Йорк: Русское книгоизд-во «Нью-Йорк», 1983. С. 158.

Впрочем, даже такая позитивная оценка не помешает Соловьеву-Седому активно включиться в кампанию травли Высоцкого в печати.414 Да и тот же Долматовский в конце 1960-х на заседании худсовета фирмы «Мелодия» публично выступил против его песен: «Любовь к Высоцкому — неприятие Советской власти. Нельзя заблуждаться: в его руках не гитара, а нечто страшное. И его мини-пластинка — бомба, подложенная под нас с вами. И если мы не станем минерами, через двадцать лет наши песни окажутся на помойке. И не только песни»415. Так оно и случилось.

Клуб на улице Нагорной стал общественной уборной,

Наш родной Центральный рынок стал похож на грязный склад, Искаженный микропленкой, ГУМ стал маленькой избенкой, И уж вспомнить неприлично, чем предстал театр МХАТ.

В черновиках есть даже такой вариант: «И везде от слова “бани” оставалась буква “б” <…> И уж вспомнить неприлично, чем казался КГБ» /1; 516/.

Герой запечатлевает советскую действительность с фотографической точностью, и реальная картина оказалось прямо противоположна той, которую власти пытались создать на словах. Причем это разоблачение очень не по душе толпе, от лица которой и даны вышеприведенные строки, и не только они: «А потом в нормальном свете представало в черном цвете / То, что ценим мы и любим, чем гордится коллектив».