Эпидерсия
Шрифт:
Однако историк тоже оказался не лыком шит. Он позвонил своим знакомым на филфак и попросил дать научное заключение: является ли слово на букву «б» литературным? Собрали заседание кафедры русского языка. Седовласые и седобородые профессора два часа рядили и спорили, заодно проанализировав и прочие шесть ключевых нецензурных основ великого и могучего. Случайные студенты испуганно шарахались и вскидывали брови, услыхав в университетском коридоре выражения, доносившиеся из преподавательского кабинета. В конце концов заключение
Артурчика ждал настоящий триумф. Профессора постановили, что «б…» – неотъемлемая часть русского литературного языка, так как в прошлом активно употреблялось в произведениях признанных классиков отечественной литературы. Сейчас эти произведения находились в библиотеках в свободном доступе, а значит журналистам нет никакого смысла загонять читателей под возрастные ограничения. То есть «б…» можно выносить хоть в газетную шапку на обложку. Сутяжник Вельяминов оказался посрамлён, с него ещё и судебные издержки взыскали.
А вот фотографу Юрке не повезло. Секретариат попросил его подобрать иллюстрацию к статье о том, что проститутки устроили в районе Забугорье подобие улицы красных фонарей. И Юрка извлёк из своего архива кадр с какой-то девчонкой в длинных сапогах, короткой юбке и в недвусмысленной позе. Ответсек убедился, что лица на снимке не разобрать, и отправил его в печать. А после выхода газеты выяснилось, что героиня, представленная на фото, всё же узнала себя по характерным изгибам тела. И, поняв, что статья – о девушках легкого поведения, испытала панический шок.
Как ни пытались редакционные юристы доказать в суде, что изображение дамы в сапогах – образное. Что никто, кроме самой модели, на картинке её не узнал. И что не надо участвовать в съемках, организованных газетой, если не хочешь потом публикации фото… Ничего не помогло – письменное разрешение на использование образа в статьях эротического содержания отсутствовало, и суд оказался проигран. С большим трудом наскребли деньги на моральный ущерб – уже после того, как отец пострадавшей явился в редакционную фотолабораторию конфисковывать имущество.
* * *
В конце концов тяжбы докатились и до Глеба. Громкие последствия неожиданно получила заметка, которая начиналась так: «Накануне Дня Победы какие-то негодяи разбросали по почтовым ящикам Задорожья листовки со свастикой». Справедливости ради – то был не гитлеровский символ, а коловрат. И оказался он изображён на прокламациях местных националистов. И они страшно обиделись на «негодяев». Хотя с непривычки перепутать коловрат с фашистским знаком было раз плюнуть. Особенно перед девятым мая.
Вскоре этими самыми листовками заклеили всю входную дверь в редакцию, а Глебу позвонил незнакомый следователь из прокуратуры.
– Рассматривается вопрос о возбуждении против вас уголовного дела по факту клеветы, – сказал представитель власти. – Вам надлежит явиться ко мне для дачи показаний.
– Так, – разозлился Князев. – По звонку никуда не пойду. Если вам надо – присылайте повестку. А иначе буду считать ваш звонок продолжением фашистских провокаций в мой адрес.
Прокурорский почему-то принёс повестку лично, и не по месту жительства, а в редакцию.
– Хотите – прямо здесь поговорим, – предложил Глеб. – Чтобы времени не терять – ни моего, и вашего.
Следователь согласился, и даже показал корру заявление, которое накатали на него националисты. В нём пять членов соответствующей партии указывали свои имена и остальные личные данные. И утверждали, что автор статьи в «Звезде» оклеветал их, связав с немецкими военными преступниками времён Второй мировой.
– Слушайте, а вот вы сами как гражданин что думаете? – наехал на гостя Князев. – Разве у вас никто из дедов не воевал? Вам приятно было бы обнаружить свастику в своём почтовом ящике?
– Я не просто гражданин, а гражданин следователь, – парировал прокурорский. – И поскольку у меня имеется заявление, я обязан реагировать. От кого бы оно ни исходило.
– То есть у вас имеется документ, в котором пять человек сознаются в распространении нацистских символов, а вы собираетесь подвести под статью журналиста, который назвал их негодяями? – продолжал ругаться корр. – Хотите я прямо сейчас напишу заявление на этих гадов за оскорбление памяти павших?
– Напишете – начнём разбираться, – пообещал следователь. – А пока с вас – объяснительная.
Уголовное дело в итоге не завели – за отсутствием состава преступления. Причём, решающую роль сыграло то, что Глеб по чистой случайности обозвал негодяями абстрактных распространителей листовок, а не конкретных людей. Но суд всё равно состоялся – правда, не по обвинению в клевете, а по иску о защите чести и достоинства.
На заседании адвокат националистов весь день зачитывал выдержки из разных энциклопедий и геральдических монографий. О том, что коловрат и свастика – не одно и то же. Так что к вечеру у всех вскипел мозг. Судья Рындина объявила, что заседание продолжится через несколько дней, и распустила народ по домам.
* * *
Князев жил неподалёку от здания суда, и решил срезать дорогу через двор. И там в укромном уголке он увидел судью, с которой только что расстался, и сотрудника угрозыска Гришина. Они целовались взасос, словно подростки на пике пубертата, не обращая внимания на окружающих и на майский дождь, внезапно хлынувший с неба. Не было сомнений, что эти двое – любовники. И тут в голове корра мелькнуло воспоминание – оба вердикта с обвинениями блаженного звонаря Григорьевского вынесла именно судья Рындина. Именно её подписи он видел в уголовных делах.