Эпикриз с переводом
Шрифт:
Продолжаю идти, впереди кухня, где горит этот самый яркий, слегка голубоватый свет. Посередине кухни стол. А за столом…
— Папа… — удивленно шепчу я, переступая порог.
Он сидит за столом. Что-то читает. Поднимает на меня голову. Улыбается, как всегда набок, левым уголком губ.
— Здравствуй, доча, — говорит и кладет на стол открытую книгу. Бросаю взгляд на книгу — она хоть и лежит вверх ногами, но вижу название: "Фаустъ". Именно с твёрдым знаком на конце. Старая, потрепанная книжка из нашей семейной библиотеки. Издана в начале прошлого
— Ты как здесь? — спрашивает папа.
— Не знаю, — пожимаю плечами. — Не помню.
— Ничего, садись, — опять улыбка. — Поговорим?
Киваю. Я люблю с ним разговаривать. Он умеет слушать.
Сажусь напротив и внимательно разглядываю папу. Красивые руки с длинными пальцами. Идеально постриженные ногти. Интеллигентное, спокойное, доброе лицо. Очки в толстой коричневой оправе. Сквозь их стекло — серые папины глаза. Смотрят пристально и даже с любопытством. Как будто давно не видели. На лице — привычная борода. Короткая, в полсантиметра. Над верхней губой и подбородке — пепельная, но местами с рыжим оттенком. А вот на щеках уже с проседью. Но ему так идёт. Добавляет особенного шарма.
— Как твои дела? — спрашивает папа.
— Хорошо, — улыбаюсь. — Работаю. На скорой. Из больницы ушла.
— Знаю, — кивает он. — Ты молодец. На скорой тяжело.
— Тяжело, — соглашаюсь. — Но это — моё. Мне нравится.
— Это главное, когда работа приносит удовольствие.
— Тебе приносила?
— Конечно, — улыбается он. Ещё бы. Это удовольствие передалось мне на генетическом уровне. Папа тоже врач. И тоже работал на скорой. Потом ушёл в наркологию. И лечил не только лекарствами, но и словом. Умел, талант. Никогда никого не "вшивал". Да вот женщин лечить отказывался. "Женский алкоголизм неизлечим", — говорил он. Вспомнив, фыркнула. Спросила:
— А как твои дела?
Он качает головой.
— Тоже хорошо, — отвечает. — Уже хорошо. Я отдыхаю… Так устал.
Столько умиротворения в этих словах. Столько спокойствия. Даже как-то завидно.
— И я устала, — киваю и пытаюсь глубоко вздохнуть, но что-то мешает. В горле. Начинаю кашлять.
Откашляться не могу. Папа встаёт, идёт к раковине. Наливает в кружку воды и протягивает мне. Пью. Долго, ненасытно. Не могу напиться. В горле все равно сухо и что-то продолжает мешать.
— Расслабься, — говорит вдруг папа. Смотрю на него. Он стоит надо мной. Высокий, стройный, широкоплечий. В синих джинсах с высокой талией, в клетчатой рубашке и в бежевой жилетке с карманами. Он сам ее сшил. Умело…
Слушаю папу, расслабляюсь. Вдруг понимаю, что могу спокойно дышать. Главное — не глубоко.
— Лучше? — ласково спрашивает папа.
— Да, спасибо, — отвечаю. Допиваю глоток воды из кружки. Смотрю на кружку — папина любимая, изящная, из чёрного стёкла… Странно. Я думала, мама их все на дачу отвезла.
Ставлю кружку на стол. Папа наклоняется, обнимает меня за плечи. Руки холодные. Очень холодные. Но я прижимаюсь. Все равно приятно. Как в детстве. Не хочу, чтобы отпускал.
— Как мама? — спрашивает он.
— Скучает. И Лешка тоже. Ему больше всех досталось… — жалуюсь я, не понимая зачем.
— Ничего, он сильный. Наша порода, — гордо отвечает папа.
Да, сыном папа гордился. Хотя он в детстве очень много шкодил. Мальчишки — они такие. Со мной меньше было проблем. Но Лешка вырос. Изменился. Молодец. И я им горжусь.
— Ты Машку видел? — спрашиваю про племянницу.
— Видел. Красавица, — довольно улыбается папа. — Так на тебя в детстве похожа.
Киваю. И правда похожа. Даже больше на меня, чем на своих родителей.
— Почему крестной не стала? — задаёт он вопрос.
Удивляюсь. Верующим папа никогда особо не был. Издержки нашей профессии.
— Так Динка какую-то подружку выбрала, — отвечаю. — А Лешка с женой спорить не стал.
— Не нравится она мне.
— Кто? — опять удивляюсь.
— Динка его. Меркантильная. Жадная.
Даже спорить не берусь. Есть за ней такое. Но все равно решаю вступиться за выбор брата:
— У них любовь. Лешка так трепетно к ней относится. А она — хорошая хозяйка, замечательная мама.
Папа криво усмехается.
— Да. И совсем скоро станет дважды мамой. Свекровь и тёща в одном лице, — говорит он, а я непонимающе хмурюсь. Папа это замечает и поясняет: — Сына они ждут. Внука моего.
— Откуда знаешь? — спрашиваю я. Ведь о пополнении в нашей, а точнее в семье брата, я ещё не знала. Не говорили.
— А я все знаю, — отвечает папа и подмигивает.
Вдруг шум в коридоре. Я поворачиваюсь.
Открывается входная дверь. Бабушка. Заходит в квартиру с двумя пакетами. Проходит, не разуваясь, на кухню. Думаю, не может быть, чтобы она не разулась! У бабушки патологическая страсть к чистоте. Но улыбаюсь, видя любимые родные черты: светлые добрые глаза, губы в лёгкой улыбке, нос с родинкой. Привычная бабушкина прическа — химическая завивка, от неё волосы лежат на голове пушистыми завитушками. И ни одного седого волоса. В ее-то возрасте… Она не красится. Никогда не красилась — ни волосы, ни лицо.
Встаю. Забираю у неё пакеты. Наклонившись, целую в щеку. Вдыхая привычный запах бабушкиных духов, понимаю — я так соскучилась. Так соскучилась.
— Аллочка, — то ли с радостью, то ли с удивлением произносит бабушка. — А ты здесь как?
— Пришла.
Бабушка удивленно смотрит на папу. Папа пожимает плечами.
— Да рано что-то, — говорит она.
— А сколько сейчас времени? — с непониманием спрашиваю я.
Папа с бабушкой переглядываются.
— Давайте пить чай, — резко улыбается и предлагает папа. Бабушка улыбается в ответ и достаёт из принесенного ею пакета конфеты. Много. Разных. Потом шагает к чайнику и включает его. Я хочу помочь. Достаю с полки еще две кружки. Точно такие же, как та, что стоит на столе… Все-таки — откуда они? Помню же, что видела их летом на даче.