Эпоха Големов. Эпидемия Свободы
Шрифт:
На борту пахло затхлостью, казалось еще более усиливающейся под давящим тусклым светом мелких желтоватых ламп. На корабле было чисто, не смотря на всю его внешнюю обшарпанность и обветшалость. Между кресел громоздились какие-то контейнеры и коробки – видимо, эти посылки ожидали на других планетах те жители, которые по каким-то причинам не могли или не хотели воспользоваться официальной линией доставки.
Высокий смуглый человек со сморщенным, как копченый урюк, лицом оскалился при моем появлении (что я счел за дружелюбную улыбку в мой адрес) и указал на свободное продавленное кресло. Остальные хмуро готовились к старту.
После того, как все пристегнулись, видавшая виды и переевшая коробок с контейнерами космическая блоха тонко взвыла, затряслась, гремя фюзеляжем, и подобно очумевшему от грибов и белены берсеркеру, кинулась в небо, как в последнюю битву, дабы через миг вознестись в Валгаллу и утащить с собой побольше жизней… наших жизней.
Пока я, вцепившись мертвой хваткой в засаленный ремень, пытался вспомнить хоть одну молитву на любом из древних языков, которых никогда и не знал, члены экипажа негромко хохотали и перемигивались. Благо, длилось это недолго. Блоха со странным утробным, будто предсмертным, хрипом прорвала атмосферу и вышла в открытый космос, где перестала издавать вообще какие-либо звуки, будто издохла. Лишь тусклый свет и редкий далекий писк приборных панелей говорили о том, что внутри этого корабля еще теплится какая-то жизнь.
В процессе полета, не смотря на опаршивевшее настроение от моих последних злоключений на Аполлоне-13, чтобы скоротать время, все же пришлось вести хоть какую-то праздную беседу с подозрительно выглядящими членами экипажа.
Я узнал, что их корабль вовсе не блоха, как я посмел заявить во всеуслышание, а кто-то из команды даже сделал вид, будто оскорбился: «Это не блоха! Даже не вошь! А просто пиявка». Шаттл с несуразным названием «Пиявка 52 и еще 8».
Когда я спросил, чем обусловлено такое странное имя судна, мне ответили, что пиявкой окрестили просто так за отсутствием у экипажа всякого таланта на высокопарные и благозвучные наименования. Цифра «52» – это столько стукнуло корыту, когда его выволокли на рынок. А «8» – означает, что больше указанного срока «Пиявке» не прожить. На этом моменте я замолчал и с подозрением оглядел истертые и местами оцарапанные стены с выглядывавшей из-под обшивки проводкой, косые и печально осевшие от груза лет кресла – весь корабль в целом являл собой молчаливую оду энтропии, упадку и неминуемо приближающемуся забвению.
На мой вопрос, прозвучавший как-то несдержанно и слишком громко, о том, сколько уже на этом корабле отлетали, космические контрабандисты ответили – восемь лет и отлетали.
Стоит сказать, что попутчики мои, до этого казавшиеся ярыми преступниками-рецидивистами, способными голыми руками удавить и бросить тело в открытый космос не только за лишнюю пригоршню галат, но и за единственно неловко брошенное слово, оказались людьми общительными и, что искренне удивляло, неплохо разбирающимися в самых разных аспектах человеческого бытия – от политики и искусства до охоты на суперзалийского чешуйчатого суслика и искусства бесплатного проезда на общественном транспорте. Тогда и он тебя не заметит. Прозвучало множество мною неслыханных анекдотов и смешных до слез, но поучительных баек о торговцах-нелегалах. Больше всех интересных историй поведал тот самый долговязый человек, что при входе указал мне на свободное кресло. Звали его Олфир и служил он на корабле помощником капитана, выступал его правой рукой и верным соратником, опорой во всех начинаниях и инициативах.
Во время перелета мы с контрабандистами разделили трапезу, вернее, перекусили закутанной в синтетическую пленку упругой желеобразной массой, этикетка которой гласила: «Дичь синтетическая пряного посола неидентичная натуральной».
Эта «ненатуральная дичь» источала резкий запах паленой пластмассы, а на вкус оказалась соответствующей самым печальным ожиданиям даже такого неприхотливого едока, как я. Более того, она находилась в неприятном киселеобразном состоянии, ее приходилось с таким трудом высасывать из полиэтиленового мешочка, что через несколько минут стало сводить челюсти. Процессу этому мешали часто попадающиеся комочки, то и дело забивавшие отверстие упаковки. Нужно было каждую минуту давить кусочки пальцами, зажимать отверстие и встряхивать пакет с сублимированной пищей.
Жители пиявки, как я их окрестил про себя, не скрывали своей деятельности, не шептались, когда необходимо было обговорить детали предстоящей сделки. Это настораживало, но в итоге убедило, что команда состоит из обычных людей, которых галактическое государство не удосужилось обеспечить достойным существованием, пренебрегло их правами, перестало как-либо замечать. Они полностью вписались в систему. На мой вопрос, как это понимать, Олфир со все тем же оскалом, заменявшим улыбку, объяснил:
– Система государства как механизм с призмой. Она замечает людей выдающихся. Не в самом высокопарном смысле. А отличающихся от ее стандартов. Если же человек полностью соответствует лекалу системы, представляет из себя стандартную шестеренку, то система не видит угрозы, она продолжает крутиться дальше. Но как только шестеренка та обрастает лишним зубчиком или меняет на миллиметр свой диаметр, система испытывает дискомфорт, призмы ее неминуемо направляются на такую шестерню с целью исторгнуть из системы либо исправить и привести к стандарту.
– А что в этом плохого? – спросил я, все еще не с умев полностью вникнуть в ход немного пространных мыслей Олфира.
Тут из носа корабля подошел невысокий коренастый мужчина, с черными с проседью волосами и карими, но при этом потухшими и как будто уставшими от жизни глазами. Он подошел медленно, будто нехотя, при этом не проявляя никакой неприязни, но и дружелюбия тоже. Словно уже тысячный раз пережил этот момент, это обращение ко мне, из раза в раз звучавшее одинаково и заканчивающееся все тем же. Этим мужчиной был капитан корабля.
– А то, что стандарты системы противоречат внутренним целям существования самих шестеренок. Чем мельче и непригляднее шестеренка, тем она удобнее для использования и будущей замены. Если вернуться к людям, то скажу, что человек нужен стандартных качеств, стандартно выполняющий свои стандартные обязанности. Во благо, как говорится. Основная цель – довести человека до состояния, в котором он закрывает только основные физиологические потребности, исключая социальные нужды, творческие, эстетически и духовные. Самовыражение – зло. Иначе это получается шестеренка, изменившая свою форму. Такая не подходит для работы системы.
Тишина повисла внутри корабля. Капитан молчал. Но спустя десяток секунд его баритон с легкой хрипотцой снова зазвучал.
– И вот, все мы перед тобой – это те самые шестеренки, которые система не исторгла, но выточила в свой стандарт из некогда выдающихся. Она спилила наши лишние зубчики, уменьшила диаметр, разрушила пирамиду наших потребностей до самого основания, превратив жизнь в бессмысленное существование.
– В таком случае, вы идеально должны были работать в рамках данной системы, – произнес я, – ведь вы устраивали полностью этот механизм.
– Верно. Таких шестеренок миллионы, не выдающихся по своей ли, по чужой ли воле, вертящихся по заданному циклу. Но в нас система ошиблась. Она привела нас в нужный ей внешний вид, изувечив морально и материально… Но система ошиблась. Она всегда ошибается, так как смотрит на форму, а не на содержание. Суть в том, что мы… мы из другого металла. Это не мы не нужны системе, это система не нужна нам. Потому что она ничтожна и не приводит человека к прогрессу. Ее цель – это стагнация и упадок для общества ради нелепых поворотов головного механизма.