Эпоха Големов. Эпидемия Свободы
Шрифт:
Я, будто в тумане, побрел к выходу. В голове звенела одна мысль: «Неужели я, действительно, сунулся туда, о чем не знаю ничего, что абсолютно не мое?»
Лифт спустился на первый этаж. Толком не помня, как вырвался на улицу, я понял, что стою посреди тротуара только когда ветер дыхнул морозом в лицо, в тело, в каждую частичку моего «я», но не остудил, а, подобно тихому дуновению на тлеющие угли, распалил пожар в душе, из-за которого не чувствовалось царящего на этой земле холода.
Пожар или ненависть? Что полыхало сейчас внутри меня? Почему я принял вердикт Председателя так близко к сердцу? Ждал иного?
Уже потом, спустя некоторое время покинув Землю, когда пережил момент, когда пропустил ситуацию десять раз сквозь себя и привык к ней, я стал понимать, что Союз Писателей не монополист в вопросах литературы, что мир имеет еще тысячу дорог, по которым книга может дойти до своего читателя… Но тогда, на Земле, в зимней России, в Доме СП, скоропостижное низвержение меня как вообще какого бы то ни было литератора, даже самого ничтожного и неинтересного, потрясло, наверное, сильнее, чем потеря глиссера на Аполлоне-13.
В тот миг я чувствовал только внутреннее опустошение и невероятную жажду, отвратительную сухость во рту и вкус металла. Хотелось скорее забыть и Председателя, и ДомСоПис, и Землю и все на свете. Да, забыть! Прямо сейчас и хотя бы на время… забыться…
Спустя лишь несколько минут я осознал, что мешаю потоку людей, спешащих по делам. Им приходилось обходить, наталкиваться, кто-то крикнул «Эй, что встал на проходе!» Этот крик словно пробудил меня. Я сделал шаг и пошел вместе с людьми. Просто, не имея заранее заданного маршрута, передвигался вместе с потоком вдоль бесконечно длинного проспекта. Через минут пятнадцать я понял, что бреду в никуда в окружении незнакомых людей, высоких стеклянных зданий и что лучше вернуться. Тогда я прыгнул на движущуюся полосу пешеходной ленты, которая переносила людей через дорогу, и оказался на другой стороне проспекта.
Вдалеке горели огни каких-то рекламных вывесок. Сухость во рту только сильнее увеличилась и горела душа. Я ощущал острую жажду и необходимость унять внутреннюю злость, раздраженность вкупе с разочарованием. Уверенность в том, что найду искомое, понесла меня вперед (по сути, назад к Дом СоПису, просто на другой стороне улицы). Только сейчас понял, что не включил «Полярник». Сунул руку в карман, нащупывая аппарат, нажал кнопку и покрылся теплым ореолом. В тот же момент я увидел мерцающую вывеску в нескольких сотнях метров – «Пристань загулявшего поэта»… и замер.
Боже! Есть ли ты? Раньше думал, что нет. Теперь верю… Все твои поступки – дети сарказма. Злой иронии. Ты не умеешь смеяться, но любишь насмехаться…
Бар или паб, таверна или кабак, называйте, как хотите. Но места лучше, чем «Пристань» для желающего напиться я не встречал. Полумрак. Столики на таком расстоянии, чтобы лица соседей тонули в тонкой пелене специально недостаточного освещения. На грубых деревянных столешницах каллиграфическим почерком нацарапаны стихи различных классиков и покрыты тонкой глазурью лака. Белые строки на черной поверхности. Смесь пошлости и высокого стиля.
Я сел в самом темном углу. Вечер должен был вступить в свои права только через три часа по местному времени, поэтому посетителей особо не наблюдалось.
Только сейчас я услышал, что в баре тихо играет музыка в стиле «индастриал»: на фоне работы какого-то штамповального цеха ритмичные удары кузнечного молота сочетались с шипением пара из прорвавшей трубы. Не знаю, может, сам себе внушал, может, как иногда случается, музыка вызывала ассоциации некоего слова, но в моем опьяненном и воспаленном тяжелыми мыслями мозгу пар из мнимой трубы непрестанно шипел: неу-дачник-дачник-дачник, неу-дачник-дачник-дачник…
Я пил, с каждой рюмкой все меньше ощущая вкуса крепкого алкоголя. В бар входили люди, вплывали сквозь пелену моего взора, не желающего ничего видеть, их редкий смех казался насмешкой в мой адрес.
Сотый (тысячный?) раз прокручивая в мыслях недавний разговор с Председателем, я распалялся, хотя после нескольких рюмок твердо решил, плюнуть на всех, забыть о случившемся и кутить, пить, гулять, пропить все, оставив лишь на билет, и ни с чем вернуться домой на Сухасулу, а там… будь, что будет… продолжить преподавать, тихо дожить до пенсии, спокойно умереть… Сначала пытался отогнать воспоминания, твердил про себя заклинание: «Пить, гулять, пить, гулять…», однако… почему человек устроен столь странным образом? Никак не может внушить себе то, что хочется, что считает правильным. Почему иногда подсознание берет верх над сознанием? Почему злишься, доходишь едва ли не до бешенства, когда, наоборот, пытаешься успокоиться? Почему при всем нашем желании не вспоминать о неприятных моментах жизни, мы никак не можем их забыть?
Сознание давно уже окутал туман, с каждой рюмкой (или промежутками между ними) становившийся все плотнее. «Самогонного медведя» в бутылке оставалось около четверти, на столе лежало несколько обглоданных бараньих ребер (я даже не смог вспомнить, когда заказывал мясо, но мои жирные пальцы недвусмысленно намекали, что я его недавно ел), когда в бар вошли новые посетители. Двое мужчин: один чрезмерно тучен, в старомодной пятиугольной шляпе, а второй… тот, по чьей вине сегодня в моем внутреннем мире бушевали бури, порой до того сильные, что разрушали целые города – стереотипы – и возводили новые, нескладные, тусклые, мрачные, злые, но… правдивые, жизненные.
Они шли в мою сторону. Взгляд председателя приковала моя фигура. Пронизывающий, неприятный, холодный и, будто бы осклизлый, взор блеклых глаз.
Они подошли к соседнему столику и… он смотрел вовсе не на меня. Сели, сделали заказ. Официантка очень быстро принесла бутыль в форме девичьего стана, горячую закуску, разлила вино и ушла.
Они выпили и заговорили. Я слушал и не мог понять, о чем речь, слышал все слова, но почему-то не мог связать их в единые предложения. Наверное, такое бывает от чрезмерного употребления алкоголя.