Еще одна чашка кофе
Шрифт:
А девочка Теона, наматывая на палец непослушные кудри, думала о том, что эта петербургская история застряла в ее душе, как заноза — теперь никогда не вытащить, да и не надо! — и что ей почти удалось пробраться в прошлое по каким-то таинственным ступенькам; еще немного, и можно было бы добраться и до семнадцатого века, до незнакомки на картине.
Галерея женщин, развернутая во времени — Ольга, Ксения, Таня, Мария. На самом деле, конечно, одна героиня — вечная невеста, вечная женственность и та самая слабость, и нежность, что сильнее любой силы, та, что извечно спасает этот мужской мир, дарит утешение, исцеляет. Как на картине. Как в том
А еще только теперь (да кто там в двадцать лет вообще об этом думает?!) Теона стала задумываться о времени, о том, что время — зверь хитрый, и ничего-то про него доподлинно не известно, и что, может, зря мы воспринимаем его как некий линейный, неразрывный процесс, потому что оно может течь линейно, как река, а может, пойти себе пунктирчиком — замедляясь, замирая, пульсируя, — может сжиматься, или расширяться, или вообще взбунтоваться: отменить все порядки и всю вашу науку физику. И не только прошлое с настоящим меняют и определяют будущее, но и в настоящем можно изменить прошлое. Ну, например, оправдать человека, пусть даже этой женщины давно нет на свете. И выходит, что из прошлого можно через сто с лишним лет спасти какого-то Лешку Белкина, положив этому балбесу в карман старое зеркальце. Странно же, странно…
Этот узвар Мананы такой крепкий, крепче вина, и то ли от него, то ли от этих тщетных попыток разобраться во временных лабиринтах так кружится голова. А она пока так мало знает о жизни, и вообще ей только двадцать лет… Впрочем, что-то Теоне подсказывало, что понять временные хитросплетения, она не сможет и потом, когда ее курчавые темные волосы покроет серебро.
А Мария смотрела на задумавшуюся Теону и думала, почему картина лежала в тайнике столько лет, словно дожидаясь, чтобы нашла ее именно эта девочка? Ей вспомнилось, как бабушка Таня говорила о том, что из мира никуда ничего не девается: «Если что-то было, Маруся, оно и пребудет вечно». Бабушка, прожившая долгую трудную жизнь, знала, о чем говорит.
Мария вздохнула: какой удивительный круг совершила судьба, приведя меня к тому самому дому, к встрече с этой смешной, славной девочкой, сумевшей какой-то волшебной силой, как открывашкой, открыть сосуд с этими старыми историями. И в результате привела меня к началу всех начал, к тем окнам, к этой картине и старому письму.
В июне сорок пятого года санинструктор Татьяна Свешникова вернулась с фронта в родной город, где ее никто не ждал. И если для всех война закончилась, то для Тани — нет. И дело было даже не в подорванном здоровье (на фронте Таня была контужена и получила тяжелое ранение, последствия которого сказывались всю жизнь), а в той контузии души, накрывшей Таню после возвращения в опустевшую квартиру, в осознании своего непоправимого несчастья, в понимании, что родителей больше нет, нет, и ты теперь одна.
Музыки для тебя тоже больше нет — она закончилась в день, когда ты узнала о смерти родителей. Первое время Танина душа кричала, билась, а потом онемела на долгие годы.
Вскоре после войны к Тане пришел паренек, почти мальчишка, Василий Белкин, и рассказал, что он воевал под Ленинградом вместе с ее отцом («дядя Коля был мне вместо бати!»). От Васи Таня узнала подробности героической смерти отца, погибшего в феврале сорок второго года. Василий также рассказал Тане, что незадолго до смерти, в начале февраля, Николай еще раз побывал в Ленинграде (его командировали в город с заданием, на одну ночь), но жену он уже не застал.
С Васиных слов, «дядя Коля отчаянно горевал о смерти жены» и хотел написать письмо дочери, чтобы сообщить ей что-то важное, однако, видимо, так и не успел. Во всяком случае, до Тани это письмо не дошло, и о смерти мамы, а позже о смерти отца она узнала уже от чужих людей. Но если письмо отца она по каким-то причинам не получила, то письмо матери, написанное Ксенией в январе сорок второго года, оказавшееся во всех смыслах прощальным, черной птицей прилетело к Тане весной сорок третьего.
В этом письме, помимо трогательных, на разрыв души, слов и материнских напутствий, Ксения просила Таню позаботиться о некой Верочке, дочери ее давней знакомой Таты Щербатовой. Ксения написала, что Тата отправила маленькую дочь в эвакуацию на Урал и перед смертью, заставила Ксению поклясться, что та разыщет девочку. Ксения просила Таню, по возможности, отследить судьбу Веры Щербатовой.
Таня нашла семилетнюю Веру на Урале, в одном из детских домов.
Верочка — огромные испуганные глаза в половину бледного лица, не ребенка, а много повидавшего и уставшего от жизни человека. Как и Таня, Вера теперь была сирота, все ее родные погибли.
Таня обняла Веру: «Давай держаться вместе. Поедешь со мной?»
Вера уставилась на Таню — тоже решающий момент — и решила свою судьбу. Поеду.
Таня удочерила ребенка, и они с Верой вернулись в Ленинград. Жили вдвоем — кроме них, ни из Щербатовых, ни из Свешниковых, никого не осталось.
В надежде на то, что, может быть, остался кто-то из Ларичевых, Таня попыталась найти родных по материнской линии. Она помнила, как в детстве однажды нашла на даче в Павловске старый блокнот с рисунками, на одном из которых были изображены две девочки, сидящие на крыльце дома. Над домом, над лесом, над девочками крутились золотые вихри, а внизу рисунка детскими, нестройными буквами, с ошибками, было написано: «Оля, Ксюта, и солничный ветир». Таня понесла рисунок маме, а та почему-то заплакала. Вот так Таня узнала, что есть у нее какая-то тетя Оля, которая живет далеко, и что если заговорить о ней при родителях, папа нахмурится, а у мамы будет очень грустное лицо. После войны Таня пыталась узнать что-нибудь об этой своей родственнице, да так и не смогла.
Вся их семья была — Таня и Вера. Можно сказать, что они-то друг друга и вытянули. Спасая Веру, Таня спаслась сама; cпастись вообще можно только так — спасая другого (санинструктор Татьяна Свешникова, вытащившая на фронте с поля боя не одного солдата, это знала).
На долгие годы, да что там — навсегда! — Вера стала ее утешением.
По вечерам, возвращаясь с работы, Таня поднимала глаза и видела в окне дочь, которая ждала ее, простаивая у окна. Увидев своего большеглазого хрупкого ангела, Таня через три ступеньки бежала вверх: «Верочка, ну как ты здесь, ты не голодная?»
В первый послевоенный год Вера пошла в первый класс, а Таня — учиться в медицинский институт (стать врачом она решила сразу после фронта).
Однажды бывшая Танина преподаватель из консерватории, посетовала Тане на то, что та оставила музыку. «А ведь ты могла стать большим музыкантом!» Таня в ответ пожала плечами — может, и могла, да вот не стала. Моя музыка закончилась, так бывает. Да и фортепиано у них с Верой долгое время не было, для таких кочевников, как Таня с дочерью, инструмент был непозволительной роскошью.