Есенин
Шрифт:
Есенин неожиданно развеселился:
— Вы скажете тоже, «неблагонадёжного». В острог засадят, не вырвешься... Куда же вас пошлют?
— Завтра с маршевой ротой отправляемся в Питер, а что будет дальше — не знаю. Туда, в Петербург, скоро явится президент Франции Пуанкаре, ему нужны солдаты, так сказать, пушечное мясо, он купит его здесь. Отвалит несколько миллионов царю, взаймы, конечно. К войне мы не готовы: нет оружия, нет боеприпасов, солдатские сапоги на картонных подошвах. Россия будет обескровлена, это совершенно очевидно. Скорбно это, даже трагично. Но история диалектична. Иногда бывает — чем хуже, тем лучше. Создаётся благоприятная почва для революции. Вооружённый
Есенин слушал Воскресенского внимательно, с жадностью, даже рот у него по-детски приоткрылся.
— Всё вам ясно, Владимир Евгеньевич, всё обозримо, всё знаете наперёд. Но жаль всё-таки, что германцы нас побьют. Россию-то! Ведь богатыри у нас! Ильи Муромцы!
— Россию никогда и никто не победит, усвойте это раз и навсегда, — ответил Воскресенский с какой-то фанатической верой в то, что утверждал. — Царя побьют. Россию, русский народ — никогда. Впрочем, будущее покажет. И хватит обо всём этом. Давайте выпьем немного на прощание. «Что касается вина, то он пил воду» — это, кажется, сказал Виктор Гюго. Пейте свою сладкую воду, а я, как рекрут, попробую вина. Скоро, наверное, и Анна придёт.
Есенин выглянул в окно. К дому спешила Анна.
11
Паровоз прогудел густым басом, стронул зазвякавшими буферными тарелками вагоны, плавно двинул их из Москвы в сторону Рязани и, набирая скорость, загрохотал на рельсовых стыках и по железнодорожным мостам.
Есенин, глядя в вагонное окно, вздохнул с облегчением. Сейчас за какие-то минуты останутся позади пригородные дачи с балкончиками и террасками и откроется до самого горизонта простор сельской, деревенской России, где затерялось и его родное Константиново.
До него ещё далеко, да и прямого железнодорожного сообщения с ним нет, но Есенин силой воображения, внутренним зрением видел, как оно вольготно раскинулось на правом, высоком берегу серо-голубой Оки, в которую опрокинулось небо.
Всё Константиново утонуло в зелени садов, палисадников и огородов, и Есенин привык гордиться тем, что родное село его древнее и упоминается в пожелтевших от времени летописях шестнадцатого и семнадцатого столетий, а может быть, первые избы его ставились в то давнее время, когда на Руси ещё и грамотеев-то не было, чтобы упомянуть о нём в летописной строке.
У Есенина была редкая способность, вспоминая, видеть как бы со стороны не только картины прошлого, не только родных и близких ему людей, но и себя самого вместе с ними, каким он был в ту пору.
Воспоминания, захватившие его, были живыми, движущимися, говорящими картинами, в которых непременно участвовал и он сам, синеглазый, русоволосый мальчуган Серёжка с уличным прозвищем Монах. Почему Монах? Причин больше чем достаточно. Дед Сергея по отцу, Никита Осипович Есенин смолоду собирался постричься в монахи, но до двадцативосьмилетнего возраста так и не собрался и женился на шестнадцатилетней девушке. Улица прозвала их Монах и Монашка. Бабушка Сергея по матери — Наталья Евтеевна, идя на богомолье в монастырь, брала с собой внука Серёжу. Дед Сергея по матери, Фёдор Андреевич Титов рассказывал Серёже эпизоды из Библии и Жития святых.
Ну как тут не звать Сергея Монахом?
Ах, дед Фёдор Андреевич, кудесник и сказочник, озорник и добряк, как много разумения, поэзии, добра заложил он в малолетнего Сергея, и теперешний взрослый Есенин с удивлением и благодарностью как бы воочию видел, правда недавнее, но уже безвозвратное былое.
...Солнце бьёт в окна, в избе светло и празднично. На чисто выскобленной столешнице лежит раскрытая церковная книга в тёмном кожаном переплёте. За столом дед Фёдор, старик с льняной волокнистой бородой, с изрезанным морщинами лицом, с добрыми выцветшими глазами, и внук, голубоглазый, русоволосый Сергунька. И ещё какой-то незнакомый бородач — Сергунькин учитель, грамотей, приглашённый дедом. Бородач водит по церковнославянским строкам Псалтыря негнущимся, как сучок на дереве, пальцем и терпеливо обучает пятилетнего мальчика, как полвека назад и его самого обучал сельский псаломщик:
— Буки-аз — ба, буки-аз — снова ба, а вместе: баба. Пятилетний Сергунька внимательно слушает бородача, но, по правде сказать, усваивает услышанное не сразу. Ну зачем эти азы, буки, веди, глаголы? От них только в голове шум. Дед понимает трудность одоления грамоты и назидательно внушает:
— Корни учения горьки, а плоды сладки. — И тут же поднимается с лавки, достаёт из висящей на стене камышовой кошёлки спелое, иззелена-жёлтое яблоко и одаряет им внука: — Корни у яблони антоновки на вкус, как горчица, а яблоко — кусни-ка? — медовое.
После урока дед, отпустив бородача-грамотея, рассказывает внуку сказку о Коньке-Горбунке и Жар-птице. Да что там сказка! Правда, это было много позже, но услышал Есенин и гениальное «Слово о полку Игореве» и, может быть, впервые вдумался и понял, что такое поэзия. Это дедушка Фёдор пригласил бородача-грамотея прочесть легендарное «Слово».
Но воспоминания не дают простора для размышлений. Снова всплывает из мглы недавнее былое.
...Синяя июньская ночь. Голубовато-серебряный месяц над Окой, над росистым, разнотравным и многоцветным лугом. На лугу пасутся лошади — издали чуть видны их тёмные силуэты. На этих гнедых и буланых недавно прискакали в ночное константиновские ребятишки во главе с их верховодом Серёжкой Монахом. Мальчишки сидят вокруг оранжевого костра, в золе которого пекутся картофельные клубни. Ночь располагает к таинственности, к страху перед сверхъестественным, потому и разговор ведётся вполголоса — о волке-оборотне, о разбойниках из хвойной чащи Мещеры.
Слушая эти были и небыли, Сергей вспоминает, что ещё на масленице, задолго до выездов в ночное, хитрый дед Фёдор подсунул ему книгу Тургенева и ткнул чёрным негнущимся пальцем в заглавие рассказа «Бежин луг».
Серёжка, конечно, прочёл этот рассказ, как, впрочем, и всю книгу. Ребята из «Бежина луга» показались чем-то похожими на константиновских. Только наши удалее, храбрее.
— На водопой! — командует Серёжка.
Мальчишки ловят лошадей и едут верхом к Оке. Серебряно-голубой месяц при тишайшей погоде стоймя стоит в тёмной, кажущейся неподвижной реке, и такой он, отражённый в воде месяц, удивительный, что у Серёжки закрадывается опасение, как бы кони вместе с окской водой не выпили и месяц. Но месяц, вероятно, заколдован. Вместе с кругами по воде он отплывает от мокрых бархатных лошадиных губ, и в Серёжино мальчишечье сердце входит благодарная радость за спасение красоты.
Воспоминания волновали Есенина, и он, глядя в вагонное окно, не замечал своих спутников, соседей по вагону.
...Сенокосная пора. Цветут на лугах ромашки, колокольчики, медуницы, иван-чай. Кукуют в рощах кукушки. Кричат на берёзах, где чернеют гнезда, ералашные грачи. Полдень, косцы, кто в шалашике, кто под телегой, отдыхают. Но крикливые грачи не дают и полчасика вздремнуть.
— Серёга! — зовёт чернобородый косец восьмилетнего Есенина, идущего с кувшином молока на сенокос к деду. — Иди-ка сюда!