Есенин
Шрифт:
Есенина подмывало желание не только пойти, а побежать с Тимошей в барский дом, в другой, как ему представлялось, мир, светлый, чистый, необычайный. Но он нашёл в себе силы отказаться:
— Я считаю, Тимоша, что из меня не выйдет человека для барских развлечений. Да и с какой стати? Я и видел-то её лишь один раз... чисто случайно. За приглашение благодарю...
— А ты, оказывается, с характером, — сказал Тимоша, несколько удивлённый и не без гордости за товарища. — Цену себе знаешь. И я начинаю кое о чём догадываться... Ну, я пойду...
Есенин
— Татьяна Фёдоровна, я бы хотела повидать вашего сына. Он дома?
Есенин узнал этот голос и тотчас встал.
— Милости прошу, — ответила мать. — Он в саду. Я его сейчас позову.
— Не надо, — сказала Кашина, проходя мимо неё в калитку.
Есенин очутился рядом.
— Лидия Ивановна, добрый вечер, — произнёс он слегка дрогнувшим голосом. — Извините, что я заставил вас...
Она прервала его:
— Почему вы отказались от приглашения? Вы хотите, чтобы я сделала это сама?
— Я постеснялся, а если сказать откровенно, не посмел...
Они сели на скамеечку, врытую возле амбара. Из приоткрытой двери свет лампы, с усилием раздвигая темень, косо падал на траву.
— Тимофей Петрович, — заговорила она приглушённо, — сказал мне, что вы пишете стихи... и неплохие... А я так люблю поэзию. Мне бы хотелось познакомиться и с вашими стихами, и с вами... Приходите, пожалуйста, я буду рада видеть вас у себя...
— Спасибо, приду, — ответил Есенин и подумал, что она была в этот момент не такая, какой он видел её в поле на рыжей лошади, не властная и нетерпимая, а обыкновенная женщина, одинокая и немного грустная.
Она поднялась и заглянула в амбар. Держась за косяки двери, с изумлением озирала она это утлое гнездо, приметила на столе возле лампы стопочку бумаг.
— Здесь вы и работаете?
— Да.
— Разве так можно?
— Писать везде можно. Было бы о чём и как.
— Это, пожалуй, верно... — Она повернулась к нему. — Прощайте, Сергей Александрович. Доброй ночи.
Она пошла через улицу в сторону своего белого дома, и вскоре её чёрное платье слилось с темнотой ночи.
Есенин вернулся в амбар. Разделся, аккуратно повесив пиджак на гвоздь, затем загасил лампу и лёг на соломенный матрас под одеяло. Постель была прохладной, и он сжался, подтягивая колени к подбородку. А согревшись, вытянулся, закинул руки за голову, глядел в глухой мрак, скопившийся под крышей. В углу мышь точила зубы, прогрызая новый для себя ход, грызла без устали, упорно и методично, как заведённая. Это походило на торканье сверчка на печи. Под эти однообразные, с детства привычные звуки он задремал. Над головой его роились слова, слова укладывались в строчки, выстраивались строфы. Образы вспыхивали в мозгу и тут же истлевали, и память в полусне не в силах была задержать их, запечатлеть — он уснул.
15
Утром на звоннице гудели колокола — день был воскресный. Но Есенин не слышал звона, он спал, не подозревая того, что в этот час происходило в избе.
Сестрёнка Катя сидела у окошка и наблюдала, как из храма неторопливо выходили люди. От празднично одетой толпы отделилась женщина, которую все звали Воробьихой, — быстрая на ногу, востроглазая и пронырливая, — она направилась к избе Есениных.
— Мама, — живо известила Катя, — к нам Воробьиха идёт!
Мать готовила завтрак, самовар уже кипел. Заглянув в зыбку, где безмятежно спала Шура, мать приблизилась к окошку.
Воробьиха двигалась походкой, похожей на трусцу, немного припадая на одну ногу и озираясь по сторонам. По этим оглядкам мать догадалась, что спешит она неспроста — или с новостью, или по неотложному делу. Была она баба одинокая — бобылка, хоть и пронырливая, с собачьим нюхом, но услужливая, незлобивая и на удивление бескорыстная, и Татьяна Фёдоровна принимала её с ласковым покровительством и доверием.
— Может, она к Ерофеевне торопится? — вслух подумала мать, погладив Катю по голове. — К нам ей вроде бы и незачем. Разве что чайку попить...
— К нам, — решительно крикнула Катя. — К нам же!..
Воробьиха вошла в избу, перекрестилась на образа, сказала певучим голоском, сладко, по-кошачьи прижмурив глаза:
— С праздником вас! Как у вас чисто да опрятно! Хорошо вы живете, Таня, и изба просторная, и храм Божий рядышком.
— Да, у нас хорошо, нечего Бога гневить, — согласилась Татьяна Фёдоровна. — Ты проходи, Варя, садись. Сейчас чай пить станем. С пирогом.
Гостья не торопясь сняла атласный праздничный платок, заколотый у шеи булавкой, и стала без него ещё проще, добрее. Прошла, прихрамывая, вперёд, села на лавку.
— Да, летит время, Таня, — заговорила она. — Мы стареем, а детки растут, будто их тёплым дождичком поливают. Сынок, сказывают, приехал? Вырос, небось не узнать. Где он, поглядеть бы на него хоть одним глазком.
— Спит в амбаре.
— Отсыпается, стало быть... Где и поспать, как не у родимой матушки... Женить его не надумала? Все ровесники его давным-давно переженились. Пора и ему бы...
Татьяна Фёдоровна растерянно улыбнулась, вспомнив, как вчера ночью к Сергею приходила Лидия Ивановна, — мать и сейчас не понимала, как это могло случиться...
— Мы с отцом волю с него не снимаем, Варя, у него у самого голова на плечах...
Воробьиха, понизив голос, выпалила строго и наставительно:
— А вы ему зря волю не давайте — жените, и вся недолга!
Татьяна Фёдоровна опять улыбнулась, подумав: «Женишь его — поди-ка!» Сказала Кате:
— Беги, дочка, разбуди Сергея.