Если б мы не любили так нежно
Шрифт:
Смолян обуяло такое черное отчаяние, какого не знали на Руси со времени покорения ее татаро-монголами.
— Ничего! — утешал Шеин рыдавшего архиепископа Сергия. — Это еще не конец света! Конец света назначен, как говорят ученые люди, на 1666 год!
Шеин собрал совет. «Что будем делать?» — спросил он детей боярских, дворян, посадских людей, слобожан, крестьян. Плача, князь Горчаков и архиепископ Смоленской блаженнейший Сергий сказали, что сидеть дальше в Смоленске нет никакой возможности, что следовать надобно договору бояр с Жолкевским, против силы-де не попрешь, хоть и противно это русскому сердцу, да надо пойти за временным правительством и целовать крест Царю Владиславу. Другого выхода никто не видел. Ведь
Совет Шеин держал в соборе Пресвятой Богоматери. В узкие бойницы-окна едва прокрадывался зыбкий вечерний свет, немногие свечи не в силах были разогнать сгущающийся мрак, их огоньки скупо отражались в золотых окладах древних икон, приметно дрожа от грохота пушечной пальбы, — Потоцкий, готовясь к новому приступу, вел бешеный огонь по башням и стенам Смоленска. От непрестанной бомбардировки тряслась двухсаженная каменная толща соборных стен. Крепостные пушки по приказу Шеина молчали, берегли заряд для отражения приступа.
Верный сын Руссии, Михаил Шеин отказался последовать примеру изменников родине и сдать врагу ключ-город Смоленск, хотя многие дворяне настоятельно советовали ему сделать это. Теперь он опирался на самый надежный народ — на посадских людей, на простых мещан, крестьян-ополченцев.
И этот приступ Потоцкого был отражен с превеликими для него потерями. Шеин бросался в самую гущу боя. Казалось, он искал смерти, не желая пережить позор, который навлекли на Москву, на всю Русь продажные бояре. Но, поняв это, он вышел из боя, отирая полой кафтана окровавленный меч. Нет, не имел он права сложить голову в бою, — он в ответе за Смоленск, за его защитников, за их семьи, их детей. Прочь, прочь черные мысли о самоубийстве! Не для него самый легкий и малодушный выход.
После приступа с тяжелым сердцем поехал он и князь Горчаков на съезд с Потоцким и Сапегой. Как повернется у него язык, чтобы объявить о сдаче Смоленска!
А принял его в укрепленном польском лагере на левом берегу не канцлер и не главный воевода, а сам король! Жигимонта распирало от торжествующей гордыни, от виктории польского оружия в Москве. Бояре Москвы сдались королевичу, сдастся и упрямец Шеин ему, королю. И виктория над Смоленском, скажет история, далась Речи Посполитой труднее, чем над московскими боярами.
— Итак, ты готов сдаться мне? — спросил король Шеина.
Ни король со своей свитой, ни товарищи Шеина во главе с лихим князем Горчаковым не ожидали такого ответа, какой дал королю главный смоленский воевода Михайло Борисович Шеин. Он долго медлил, вглядываясь в лица врагов, измученных после провала ночного приступа, после тяжелой длившейся столько месяцев осады.
— Мы готовы были выйти на имя королевича Владислава, — ответил от королю Жигимонту, — поелику присягнуло ему как Царю Московскому и всея Руси временно наше правительство, но королю польскому мы вовсе не сдадимся!
Жигимонт отпрянул, словно получив пощечину. Взрыв негодования потряс королевский шатер. Князь Горчаков, сверкая глазами, с трепетом и восторгом уставился на Шеина, а главный воевода, переждав ляшскую бурю, возвысив голос, добавил:
— Таков мой последний ответ до приезда великих московских послов!
Кто-то из ляхов ринулся к Шеину, блеснули обнаженные корды, но король, канцлер и главный воевода удержали пылких польских рыцарей от бесчестной расправы.
— Пся крев! — ругался король. — Этот Шеин, эта белая ворона среди трусливых и черных душой московских бояр, лишает меня не только Смоленска, этого ключа-города, он не дает мне вступить в Москву!
Гонцы привозили такие слухи из Москвы, что у Шеина уши вяли. Казалось, Смута вконец погубит Руссию. Конечно, Шеин не мог бы пойти по пути князя Ивана Димитриевича Хворостинина, астраханского воеводы, изменившего не только Царю и боярам, но и служилому дворянству и возглавившего мятеж астраханцев, донских и терских казаков, выдвинувших своего лжецаревича, темного человека, назвавшегося небывалым сыном Царя Феодора Ивановича Петром. Хворостинин укрепился в Астрахани, перерезал дворян, изгнал купцов — целых полторы тысячи — и мужественно отражал натиск войска, посланного против него Царем Василием IV Шуйским во главе с Феодором Ивановичем Шереметевым, и орды ногайских татар под предводительством князя Иштерека. Потерпев поражение в неравной борьбе, преданный казацкими головами, Хворостинин ушел к «Северскому вору» — таково было второе прозвание Димитрия.
Больше всего бесило Шеина поведение бояр, среди коих он особенно не терпел Феодора Ивановича Шереметева. Одним из первых перекинулся Шереметев к мнимому царевичу Димитрию, по милости самозванца получил сан боярина и с тех пор быстро двинулся вперед. После падения Царя Василия Шуйского Шереметев, правда, держал сторону патриарха Гермогена и князя Владимира Тимофеевича Долгорукова, желавших посадить на престол русского царя — князя Василия Васильевича Голицына или желторотого Мишу Романова, сродника Шереметева — родная сестра его, старица Царица Леонида, постригшаяся в Новодевичьем монастыре, в миру была замужем за царевичем Иваном Ивановичем, сыном первой жены Царя Иоанна Грозного Анастасии Романовой, родной тетки Феодора Никитича Романова, будущего патриарха Филарета. Но потом, видя, что перевес на стороне тех бояр, которые стоят за польского королевича Владислава, недолго думая переметнулся на их сторону и вошел в Боярскую Думу, в которой было тогда всего семь человек во главе с неумным князем Феодором Ивановичем и которая впредь до созыва земского собора правила всем государством. В Думе Шереметев быстро сделался самым влиятельным человеком, правя Москвой из-за необъятной спины князя Мстиславского. Забыв о Мише Романове, он вел с думными боярами 5 августа 1610 года переговоры с гетманом Жолкевским об избрании на русский престол польского королевича Владислава Жигимонтовича, а 14 августа целовал ему крест как Царю всея Руси.
Великие московские послы прибыли в октябре 1610 года под Смоленск. От бояр главным послом был князь Василий Васильевич Голицын, от духовенства — митрополит Филарет. С ними прибыли смоленские дворяне и дети боярские, служившие Царю Василию Шуйскому. Бояре и архиереи нижайше и всеподданнейше просили Его Величество Короля Польши и Швеции Сигизмунда III отпустить на московский престол Его Королевское Высочество Владислава. Шеину оставалось лишь умыть руки. На переговорах с великими московскими послами Сапега и Потоцкий объявили монаршую волю: Его Величество намерены прежде всего утишить смятенное государство Московское и занять Смоленск, будто бы преклонный к Лжедимитрию.
Вот доподлинный ответ московских послов:
«Смоленск не имеет нужды в воинах иноземных, оказав столько верности во времена самые бедственные, столько доблести в защите против вас, изменить ли чести ныне, чтобы служить бродяге? Ручаемся вам душами за боярина Шеина и граждан: они искренно, вместе со всем государством присягнут Владиславу».
Кроме последних его слов, такой ответ великих послов был по сердцу Шеину, а присягать Владиславу все же надо было, раз велело ему сделать так временное правительство в лице его высших представителей, хоть и душу у него воротило и от самого правительства, и от его повеления. Шеину было совсем одиноко: не к кому было повернуться за советом, и в истории русской не находил он поучительных для себя примеров. Похоже было, что страна, едва передохнув после татаро-монгольского засилья, по боярскому велению, по митрополичьему хотению напяливала на себя ныне польско-литовское ярмо. Александр Невский, вспомнилось, умел с татарами ладить и немцев бить…