Если бы я не был русским

Морозов Юрий Николаевич

«Булгакомания — это ярмо неполноценной русской интеллигенции», — как-то изъявил мой герой. Серафимомания — ярмо моё, манипуляторово, в которое я пытаюсь перепрячь мутантов от этой самой неполноценной интеллигенции. Нынешнему племени булгаковские коты, воланды и вся эта средневековая, до боли примитивная символика представляется негармоничной и болезненной сублимацией придавленного вертухайским сапогом интеллектуала, пытающегося воображением своим расширить подсапожное пространство до размеров галактики. Тщетно, — констатируют мутанты-вундеркинды. Отпечаток сапога на каждом диалоге, в каждой метафоре, а каждом силлогизме. Я согласен с тем, что целой эпохе русской мысли, поэтического и прозаического слова — родоначалом сапоги и подсапожное пространство, но граждане мутанты! Вглядитесь в Серафима. Нога, гнетущая его к праматери земле, обута не в сандалию ли?

Книга

могла появиться на прилавках магазинов уже через полгода. Некоторые нетерпеливцы удивятся слову «уже», потому что они думают, будто книги в наше стремительное время печатаются тоже стремительно. Ошибаетесь. Типографские машины по сравнению с прошлым веком работают немного побыстрей и попроизводительней, а срок напечатания от принятия такового решения до выхода книги длиннее в десятки, а иногда и в сотни раз. Дело-то не в машинах, а в людях. В появлении книги на свет Божий участвует много людей: редакторы, художники, составители, оформители, рецензенты, люди, не афиширующие своего служебного статуса и т. д. И всем им на книгу С. Бредовского, конечно, плевать, отчего время летит стрелой, а работа ковыляет себе потихонечку и то, больше чем вперёд, в бок забирает. При таких условиях полгода — это не срок, а мгновенье. А ведь мог Серафим подобно некоторым, хоть тому же Булгакову, например, состариться, почить в Бозе, а книжка его только-только от одного редактора к другому переползла, а до составителя чтоб добраться, ещё одну человеческую жизнь надо бы в запасе иметь.

Кочегар

Эти полгода Серафим провёл несколько однообразно. Пил, ел, спал, разговаривал с прохожими, юродствовал. Собственно, что плохого в подобном существовании. Огромное количество людей на земле делает то же самое. Ах да, я забыл, ещё люди трудятся. Серафим тоже трудился сутки через трое в котельной, где бросал уголь лопатой в топку, подобно матросу из песни, где: «напрасно старушка ждёт сына домой». Устройство на работу оказалось на деле очень простым. Начальник отдела кадров, конечно, отставной полкан, спросил только: «А ты не еврей?» (фамилия-то на — ский) и, получив отрицательный ответ, без дальнейших разговоров взял Серафимовы документы и, указав, как древний римлянин большим пальцем куда-то вниз, ступай, мол, в кочегарку, отправил его на единоборство с топкой.

Древняя эта топка, несмотря на древность свою, была ненасытна и капризна. Стоило, например, проспать или упустить некий момент, и она гасла. Тогда нужно было ломом разбивать спёкшийся шлак, чистить топку, загружать свежим углём и вновь разжигать. Примитивное это устройство находилось в центре многомиллионного, современного города и обслуживало вполне порядочное и современное заведение. Правда, заведение это было то ли больницей, то ли художественным училищем, в общем, чем-то не особенно нужным современным людям. Зато при котельной имелось сколько угодно свободных углов, в которых при отсутствии более комфортабельного ночлега можно было всегда переночевать. Иногда, правда, мешали напарники со своими «напарницами» и компании, заседавшие или гулявшие напропалую всю длинную, не коротаемую никаким количеством портвейна, дежурную ночь. Но жить или вернее — выживать можно было.

Трое Серафимовых коллег, менявшихся каждые сутки, оказались в общем неплохими ребятами, но, как назло, каждый с явно выраженной тенденцией в сторону какого-нибудь, как это сейчас любят называть, «неформализма». Один был рок-музыкант, другой — юдофоб и третий — кришнаит. А Серафим не склонял выи ни перед кем, что изредка подвигало последних на миссионерство против Серафимова языческого индивидуализма.

Юдофоб Костя со приятелями, регулярно собиравшимися в котельной на Костино дежурство, являлись ещё и узбекофобами, татарофобами, цыганофобами и т. д. Или, если от отрицания перейти к утверждению, то они были русофилами в самом узком смысле русофильства.

— Иди-ка ты к нам, — частенько говорил Серафиму глава узбекофобов. — Всё равно дурочку валяешь без толку.

— А для чего? Чем заниматься? — вопрошал Серафим.

— Как чем? Жидов бить, а лучше всего было бы (с хохотом) жечь их прямо живьём в печке. Да не возмущайся, я пошутил, — говорил Костя, но выражение его русофильского лица мнилось отнюдь не шуточным.

Но чаще всего разговоры бывали не столь кровожадными и патриотические тенденции перетекали в науку, литературу, искусство. Когда произносились неизбежные имена Достоевского, Толстого, Пушкина, Серафим плотно стоял на том, что весь узкий литературный национализм зиждется на глубочайшем русском невежестве относительно литературы западной. Дальше Шекспира, Диккенса и Гёте русское невежество никогда не заглядывает. А ведь тысячи тысяч западных писателей… и т. д. и т. п. Наука — порождение западного ума и склада характера.

«Славянам наука не свойственна», — говорил Серафим. Русофилы на это не сильно обижались, так как к науке чувствовали некоторое подозрение, чем самодоказывали, что славянам наука не родная сестра, а подкинутая.

— У нас хотят превратить науку в достижение славянского разума, и зря, — высказался один из негрофобов. — Школьные учебники по физике, химии и биологии заполняют именами русских учёных, о которых никто слыхом не слыхивал и которые якобы в силу расхлябанности славянской натуры вовремя не запатентовали свои открытия, а американцы с англичанами пальмы и лавровые венки порасхватали. Чушь всё это собачья, каждому умному человеку известно, что наука двадцатого века принадлежит немцам, американцам и японцам, а вся эта жалкая возня с подстановками неведомых русских фамилий вместо иностранных должна вызывать стыд у порядочных людей. И пусть наука принадлежит американцам, и пусть же они катятся к чёрту со своей наукой, тем более, что мы ею всё равно пользуемся, как хотим. Наши доблестные шпионы, то бишь разведчики, исправно крадут нам все их секреты, и, когда комиссия по делам изобретений рассматривает альтернативу — одобрить ли проект советского Кулибина, может быть в 10 раз лучший, чем такой же краденый американский, то почти всегда альтернатива такова: краденое лучше. Привычка такая. Последние полвека Россия вампирит Запад в области науки, техники, культуры и искусства, поливая затем его всеми видами помоев, а им и горюшка мало. И нам тоже, живём себе припеваючи. А кулибины сидят в своих кулибинских котельных да кочегарках и утешаются тем, что глубже осознают своё национальное и религиознее предназначение.

— Нет, ты, брат, не прав, — возражал чересчур прагматичному русофилу толстовствующий дядька в сапогах и поддёвке, — мне их компьютеры с маслом не нужны, и свои тоже изобретать не нужно. Какие к чёрту компьютеры, когда в деревне, сто километров от города, где мой дед живёт, электричества нету. Ему туда компьютер надо, чтоб на самогоне работал, а лучше, для верности, на коровьем дерьме. Такую деревню поднять до уровня города, а их тысячи на Руси, сто лет нужно ещё как минимум, а люди не мафусаилы. Не для русского ума все эти западные штучки. И то сказать: сначала мы Запад кроем за абстракционизм, за порнографию и насилие на экране, за конвейер, за генетику с кибернетикой и за химию, которой они перетравили реки и моря, а потом через 20 лет перенимаем то же самое, только в худшем окарикатуренном виде, а уж если что травим, то так, что Западу вовек не отравить. А сколько в газетах ругали ихнюю полицию за разгоны демонстраций, а как у нас стали демонстрировать, так МВД сразу кинулось к западным «коллегам» опыт перенимать да «оборудование» закупать. Это значит, дубинки, щиты, слезоточивый газ и прочее. Жили мы тысячу лет без слезоточивого газа и без компьютеров и ещё тысячу проживём, если Бога не забудем. А без него нам никакой газ не поможет, как и включение Афганистана в состав советских социалистических республик…

— Насчет Афганистана ты это, дядя, зря. Он же не чужой, а искони русский, — серьёзно возразил один из регулярных участников наших бесед.

Все в кочегарке разом удивились, и тогда новый рассказчик поведал, что сестра его работает в Академии наук, сама она по специальности археолог. И вот как-то предложили ей высоко сверху поискать следы древних поселений славян на территории Афганистана, мол, существуют данные, что Афганистан спокон веков был русским. И она съездила в экспедицию с группой соответствующих товарищей и в намеченных на карте точках действительно нашла предметы и следы древнерусских поселений. А до этого их точно так же обнаружили где-то на Памире и Дальнем Востоке. Серафим тоже припомнил одну любопытную книжонку под названием «У моря русского», где в форме дешёвого исторического романа закреплялась идея о том, что Чёрное море искони русское, а всякие там генуэзцы и турки могут хилять мимо и позабыть о том, что сотни лет владели Крымом и чем-то ещё.

— Я не удивлюсь, — говорил Серафим, — если славянские горшки найдут в Мексике или Бразилии. Что в этом, действительно, удивительного? Было бы удивительно после возникновения в обществе столь сильных патриотических тенденций их там не найти.

Но признанным мастером русофильской риторики и шумных котельных бесед являлся несомненно Костя. Свой и захожий народ со вниманием слушал его разглагольствования о непознаваемом всеведеньи русского нутра, в отличие от иноплеменных внутренностей, избранного самим Богом для демонстрации силы и славы Божией. Серафим часто смеялся над логикой и доказательствами приверженцев «Русского союза», но переубедить кого-нибудь из них, наверное, мог только сам Господь Бог. У них уже и «Союз» был, и иерархия, и кое-какая программа действий, и идеология, и даже униформа. А у Серафима сплошная рефлексия и больше ничего.