Если бы я не был русским
Шрифт:
— И здесь тоже, — сказал я. Недавно подобную деятельность я обнаружил на лютеранском кладбище неподалёку, где значительный его кусок отхватило строительство некоего административного здания.
Да, всё верно. Кому нужны эти нагромождения базальтовых, гранитных и мраморных плит семейства Гримм или склеп баронессы Крюденер, все эти ангелы, часовни, беседки. Вам они нужны, дорогие мои читатели? Скорее всего нет. Я же знаю, что вам нужно: бассейны, дискотеки, бары, гостиницы, магазины и кинотеатры. В общем, всё то, с помощью чего жизнь становится красивой. А стимулируют ли ваше хорошее пищеварение и другие физиологические функции эти покалеченные ангелы, покосившиеся кресты и полуобгорелые, с проваленными крышами часовни? Нет? Так да здравствуют бульдозеры и свежий запах солярки! Об одной здешней полуобгорелой часовне я могу к тому же поведать кое-что криминальное.
Раз гуляли мы по кладбищу с бывшим моим другом художником. Посещали мы часовню Блаженной Ксении. Тогда ещё не было всей этой шумихи с тысячелетием крещения Руси и часовня стояла полуразвалившаяся, заброшенная, заколоченная, со стенами, исписанными разными приличными и неприличными просьбами о чудотворной помощи. Перекрестились мы на Ксению и пошли дальше в ту часть кладбища, где весной всё затоплено и могилы, как острова, торчат из воды одними крестами. Прошли одну часовенку с обгоревшим дверным проёмом.
— А знаешь, — сказал мой спутник, — это моих рук дело, — и указал на следы пожара. — Лет в 15–16 я приходил сюда на этюды. Сидел один, чинно, благородно писал. Место тут, как сам видишь, глухое. Подошли ко мне раз две девицы, постарше меня на год, два, но здоровые такие, рослые. Я с ними разговорился и выпил вина, которым они меня угостили. Потом они повели меня показывать подвал в часовенке, а когда мы в неё зашли, закрыли двери и лишили меня, так сказать, невинности.
— Везёт же людям, — сказал я.
— Да не очень-то, — продолжал он. — Они же меня не просто дефлорировали и отпустили, а заставляли делать то одно, то другое, а когда я отказывался, били так, что я света не взвидел. Бабы крепкие, пришлось мне их обслужить с ног до головы, и слава Богу, что этим садисткам не пришло в голову лишить меня чего-нибудь более весомого, чем девственности. Где-то через неделю, когда я пришёл на то же место опять с этюдником, но с ножом в кармане, я снова увидел этих красавиц. Подобрался незаметно к самой часовне и, когда они внутрь зашли и дверь притворили, я железным прутом перегородил её так, что она ни туда, ни сюда уже не открывалась. Они в это время чем-то друг с другом таким занимались, что ничего не слышали. Открыл я этюдник полный бутылок с разбавителем, облил двери и несколько бутылок через вон то зарешеченное окошко вылил внутрь, там пол деревянный. Облил тряпки, которыми я кисти вытирал, скипидаром, поджёг их и бросил внутрь. Дверь тоже поджёг, ещё и веток сухих подкидывал. А когда они стали визжать как зарезанные, ушёл.
— Ну и чем дело кончилось? — вопросил я.
— Не знаю, с тех пор я сюда больше не приходил.
— Очень романтическая история, — завистливо сказал я. — Меня дефлорировали гораздо проще и не на кладбище, а до вендетты дело вообще не дошло. Мне, литератору, такие приключения просто необходимы по роду деятельности, а везёт вот таким обалдуям, как ты.
— Я бы с удовольствием поменялся с тобой шкурами, — отвечал он, — и посмотрел бы, как ты стал облизывать двух грязных, здоровенных кобыл после того, как тебе надавали коленками между ног.
— Ну, это пустяки, — сказал я, — ты хорошо отделался, ведь это случилось в те патриархальные времена, 20 лет назад. А сегодня твой труп, разрубленный топорами, которыми ловко размахивали твои прекрасные соблазнительницы, нашли бы по частям где-нибудь в мусорных бачках или на дне вот этой кладбищенской речки. Молодёжь теперь более предприимчива и энергична, чем мы в своё время. Помнишь этот прошлогодний случай, когда несколько ребятишек убили трёх своих знакомых девиц, раздавив при этом одну блинами от штанги, возложенными ей на живот? Потом разрезали их тела на части, набили убоиной ванну в квартире, где это всё происходило, и спокойно пошли по домам. Ну ладно, ты потешил свои суперменские комплексы басней о том, как ты спалил двух афродит, но признайся честно, ты же не ублюдок, как эти нынешние, ты не сделал этого тогда и сейчас бы не смог?
— И сейчас бы не смог, — ответил мой друг, которому всегда очень хотелось быть настоящим мужчиной. Но он прекрасно знал, к какому сорту дерьма я отношу разряд таких людей, и поэтому зачернил одно из белых пятен прошлого теперь уже правдивой исповедью.
А дело в том, что несмотря на свой рост и объёмы нижних концов спин, насильницы были, увы, не стопроцентными афродитами. Друг мой припомнил, что одна девушка как-то не очень внятно говорила, а у другой в движениях наблюдался лёгкий, как бы вакхический разбаланс. Короче говоря, они являлись завсегдатайками находящейся неподалёку школы так называемых дефективных подростков. Известно, как здесь относятся к инвалидам и дефективным. Если и не травят собаками на улицах, то за людей считают весьма приблизительных. Одно время у нас практиковалось уродов и инвалидов с чересчур неприглядной внешностью, в том числе военных, и среди них героев, загонять в резервации без права выхода оттуда и без других человечьих прав. На святых Валаамских островах одна такая резервация до последних лет существовала. Только когда турист на Валаам валом попёр, искалеченных стариков куда-то в другие места порассовали.
— Я помню, — рассказывал мой приятель, — когда училище наше ещё около Смольного находилось, до того как оно переехало на Гражданку в новое здание, похожее на крематорий или урбанизированный сумасшедший дом, к нам под окна часто приезжал заниматься онанизмом один инвалид в коляске из психбольницы напротив. Мы возмущались неприкрытым бесстыдством этого человека, девушки краснели и отворачивались от окон, а он, безногий в нелепой коляске, что-то кричал нам и мастурбировал, мастурбировал, мастурбировал. Он не один там такой был. Их много на колясках или своим ходом вокруг ходило, а больница их напротив, вся чёрная, грязная, зарешеченная. Неужели, думалось мне тогда, не найдётся для этого несчастного такой же несчастной, чтобы не онанировать ему на улицах и ей в своей палате или на другой улице, а соединить свои желания, как соединяют их прочие нормальные люди. Но в больницах с зарешеченными окнами нет такого обычая и нет таких правил, а есть…
— Знаю я, что там есть, — сказал я… — как же, три месяца учили меня их по рукам и между ног бить. Не дай Бог в этой стране родиться инвалидом или сумасшедшим. Ну а с теми двумя что было дальше?
— Ну что. Пришёл я к часовне с ножом и растворителем, а когда увидел через окно, как они занимаются имитацией любви, которой им никто не даёт и, наверное, не даст в будущем, то устрашился жестокости жизни и своей тоже. Я подождал, когда они уйдут, и поджёг дверь и пол часовни, чтобы они туда больше не приходили, как будто это что-то могло изменить. Но я должен был что-нибудь сжечь, уничтожить, чтобы избавиться от агрессии, приведшей меня на кладбище. Потом как-то я приходил к школе для дефективных и встретил одну из двух афродит. Ту, что плохо справлялась с речью. Я подошёл к ней и заговорил в самой дружелюбной манере. Она бежала от меня, а ужас в её глазах был выше моих миролюбивых возможностей.
Вот и судите сами, граждане, после таких историй, кому и зачем нужны эти самые бывшие мелко- и крупнобуржуазные захоронения. На современном пролетарском кладбище никаких часовен, склепов и, соответственно, бардаков не бывает. Там на иных даже деревьев нет. Поэтому всё просматривается, простреливается, проезжается. Наплюём-ка мы на таблички с надписями «Охраняется государством». Никем, ничего на старых кладбищах не охраняется, разве что стерегут бульдозеры, ворошащие старые могилы и проторяющие новые пути. Приходите с бутылками чернил, булыжников здесь и так достаточно, и будем для пользы мускулов и зоркости глаз упражняться в стрельбе по ангелам.