Если бы я не был русским
Шрифт:
Человек рождается в страданиях, живёт в них и усугубляет их. Это, кажется, из Библии или ещё из какой толстой книги. Впрочем, и без книг уже многое ясно. Ясно, что люди могут радовать друг друга и друг друга убивать. Заражать друг друга и излечивать. Воскрешать только не могут.
Пока Серафим отдыхает от дел своих на больничной койке, я приношу извинения Серафиму и тем читательницам, что принимают горячее участие в его судьбе, за безобразную хулиганскую выходку одного из действующих лиц по отношению к главному герою. Дело в том, что я как раз кое-куда отлучился. Впрочем, Серафиму так или иначе пришлось бы заплатить дань за владение вещью мира сего. Бесплатно тут ничего не даётся, но расплата могла бы произойти и в более культурной форме. Свою часть аренды в борьбе за женщину Серафим заплатил сполна, и я даже считаю, что переплатил. Ведь положение-то каково. Двое мужчин на одну женщину, а в наше время это не слишком много и даже прямо — тьфу! В некоторых странах бывало у одной женщины и по два десятка мужей, а у мужей по триста жён, да что об этом говорить. Много хорошего было на свете, было и прошло. А вам не жаль этого чудесного прошлого, мои застенчивые коллекционеры и коллекционерки комплексов, то бишь глубинно уважаемые читатели и читательницы?
После больницы жизнь пошла почти по-старому, но с лёгким, едва заметным на глаз убыванием этого самого старого. Поначалу я даже записал что-то накопившееся за время лёжки в больнице. Хотел было узнать что-нибудь про свою книгу и звонил в редакцию. Там никто ничего не знал. Позвонил домой к М. Ответила она сама, что её нет дома, потому что она в творческой командировке. Что ж. Замечательно. Может быть, мне тоже отправиться в какую-нибудь творческую командировку?
Знакомые
Живу приживалом у одного наркомана. Тот где-то по неделям пропадает. Комната огромная, в одном углу лампа и там жизнь. Во всех остальных углах темно и туда бросаются окурки, грязные газеты, пустые бутылки и банки. Заходил к кое-каким прежним знакомым. О чём-то говорили, гоняли чаи и воспоминания. Было немного приятно и ужасно скучно. Один знакомец страшно обуржуазился, опух, а юношеские его прыщи благополучно превратились в зрелые прыщи солидного человека. Я пришёл к нему в неудачный момент, когда он поругался с женой из-за того, что та перестала брить подмышки.
— Лезвий она, видите ли, не может нигде купить, а мне что же потными подмышками дышать всю ночь?
— Да где я их возьму проклятых? — оправдывалась жена. — Вот Лидка приедет из Америки, привезёт.
— Тогда до Лидки, чтобы в постель ко мне с волосами не лезла. Чем хочешь брей, хоть спичками обпались.
Я с трудом успокоил разбушевавшегося знакомца, и остаток вечера мы просидели перед видеомагнитофоном. Затравленная жена, прежде чем пойти обпалиться, выкатила из кухни никелированный столик на колесиках с закусочками и кофе. С экрана то стреляли, то показывали гениталии. Хозяин доверительно, незаметно втягивая доверительностью в свою паршивую ауру, ругал евреев и расспрашивал меня, как я задерживаю семя в конце полового акта, и, выяснив, что никак, долго неодобрительно качал головой.
— Плохо кончишь, — резюмировал он.
Довольно быстро — за неделю, другую я обнаружил, что встречаться мне особенно не с кем. Казалось, жил всегда в окружении знакомых и друзей, а пробил определённый день или час, и всё исчезло, как будто было галлюцинацией больного манией общения разума.
Разумеется, как каждый заурядный обитатель деревни или города, имел и я приятеля, даже друга. Мы с ним о многом важном переговорили, во многом сходились, во многом нет, но главное, между нами не возникало кризиса доверия или равнодушия. Он закончил училище Серова (я, как и множество неосведомлённых невежд, думал, что оно названо так в честь известного Валентина Серова. Ошибаетесь, невежды. Оно имеет быть таковым в честь неизвестного Серова, что, однако, делу славы не помеха). Художником он был, как все они из Серова или из Академии, вполне стандартным, похожим на всех прочих по рисунку, серо-бурым гаммам грязных цветов, по широкомазковой, небрежной технике, хотя, как все они из Серова, Академии и «Мухи», имел о себе наилучшее представление.
Из многих встреч и столкновений с разными художниками у меня создалось впечатление, что они народ тщеславный, иногда с широкой натурой, но чаще нет, и в интеллектуальном отношении как класс стоят гораздо ниже иных разрядов творцов. Таких беспросветных невежд и полуграмотных личностей, как среди художников, нигде я больше не встречал. Развиваться и познавать себя им сильно мешает их классовый снобизм и уверенность в том, что кроме совершенного владения карандашом или кистью им больше ничего не нужно. Кончил он потом, как и прочие «гении», оформительством на заводах и фабриках «красных уголков», писанием лозунгов и плакатов с шеебычьими рабочими во главе интеллигентских масс.
Но настоящая дружба индифферентна к социальному, а часто и к интеллектуальному цензу объекта дружелюбия, и у нас всё шло как в романах 40-50-х годов: прилично, мужественно и без всякого гомосексуализма. Но дружба, как ей и положено, вывихнула ногу на женщине. Я понимаю, что пьяному мужчине бывает позарез нужна или ещё одна бутылка водки, или женская ласка, но я не понимал, почему эту ласку должна была расточать Лина, которую я как-то привёз на дачу друга-художника, чтобы хоть на несколько дней вырвать её из камеры семейного заключения. (Однако, мой поэт, тебя нимало не возмущала подобная ситуация и твоя роль при посещении логова задрота. А твоя постоянная опека его жены? Нехорошо, недружелюбно, узколобо.)
Я не расспрашивал Лину, что именно у них происходило в те часы, когда я по делам отлучился в город и которые они провели в художественном беспорядке вещей и отношений, спровоцированном к тому же двумя бутылками «Пшеничной». Я не судебный эксперт и не стал подвергать мед. осмотру свою пьяную возлюбленную, в постели которой, она под одеялом, а он сверху, как необкакавшийся младенец, похрапывал мой несомненно талантливый, но ещё не признанный общественностью друг. Я даже не особенно инкриминировал ему то, что одна его рука находилась под одеялом в несомненно плотном контакте с голой грудью Лины. Сама она во время ритуала вставания заявила, что ничего не помнит, так как её «напоили». Возможно. И в конце концов, мы не евнухи, а голая женская грудь в хорошей компании отнюдь не портит, а даже улучшает общественный климат. Но. Но. Но… Трудно объяснить действие потаённой, трансформированной ревности, когда всю жизнь притворялся современным, разумным и раскованным интеллектуалом безо всяких там пещерных комплексов. Трудно, но ещё труднее объяснить то, как в одно прекрасное утро вдруг почти иссякла не менее прекрасная и, главное, ничем не омрачённая 8-летняя дружба.
Умудрённые богатым жизненным опытом читатели, конечно, скажут, что то была и не дружба вовсе, а так, приятельство. А если у моего подопечного за целую жизнь более весомых отношений ни с кем не случалось? Значит, был он дружбой вовсе обделён? А где же тот уровень приятельства, после коего оно превращается в так называемую дружбу? Зафиксирован ли он международными стандартами или это сплошной произвол субъективных амбиций? А если вашим, читатель, друзьям подсунуть в постели ваших любимых или искусить их тем, в чём они всего более искусимы? Уверены ли вы, что ваши дружбы тоже не окажутся застольно-телефонным приятельством? Ага. Вы уверены. Ну, помогай вам Бог. А я помолюсь за ваших друзей и возлюбленных, чтобы они не пили «Пшеничной» во время вашего читательского отсутствия, хотя некоторым друзьям и знакомым и это не помогает. Итак, оставим дружбу. Эту литературно-патриотическую утопию я предоставляю разрабатывать лесбогомосексующим и тем, кого Бог обделил Любовью. Но я допускаю, что дружба между апостолами и ангелами вполне возможная вещь.
Думая о разных знакомых, с которыми я мог бы встретиться, чтобы перекинуться хотя бы десятком слов, я вдруг вспомнил Инессу.
Знавал я одну проститутку. Инессой её звали. Как вы понимаете, порядочных знакомых у меня раз, два и обчёлся. Но Инесса была не какая-нибудь Катька с Тележной улицы, а девушка высокой профессиональной культуры. Я с чьей-то милостивой подачи в её весьма благоустроенной квартирке недели две жил. Домой она нечасто заглядывала, и то днём, когда я обычно отсутствовал. Придёт утром, завалится и так до самого вечера, изрядно прокуренная, иногда подвыпившая. Напряжённую жизнь вела девушка, но не жаловалась, тем более что хорошо зарабатывала. За ночь или за сутки рублей 250–400 выколачивала (не знаю, какой термин тут употребить), а иногда дотягивала и до пяти ста.