Если бы я не был русским
Шрифт:
После таких выпадов споры, конечно, разгорались с новой силой, но, как это и бывает в спорах, каждый оставался при своём.
Смущал Серафима помимо всего прочего и способ написания музыки рокерами. Он по себе знал, что творчество — это интимное противостояние пред миром, Богом, красотой, интимное не создание, но угадывание того, что незримо реет в пространстве везде и во всём, и нужно только медиумически преклонить к этому эфиру своё забубённое ухо. А настоящий андеграундный, а не поддельный ленконцертовский рок-творец большую и лучшую часть жизни проводит в компаниях за портвейном или иными сугубо рокерскими развлечениями. Ничего, кроме написания кривоватых стишков, он не умеет, но друзья вокруг, кто из недоучившихся, кто из переучившихся музыкантов, помогают. То рифф сочинят, то куплет разрешат интересным аккордом, то аранжировочку напишут за стакан. А когда приходит некоторая известность, пусть своя местечковая, творцу и организатору совсем уж не до интимных противостояний, разве что с поклонницами. Он начинает руководить и помыкать своими сотоварищами, веля им по хозяйски: «а вот ты изобрази мне в этом месте стадо бегемотов, а вот тут любера или мента». И так без остановки, до момента взятия живым на небо или в принудительный лечебно-трудовой профилакторий.
И тем не менее Серафима привлекала к ним фанатическая одержимость роком и всем, что ему сопутствует. Его поражали новые кулибины, строгавшие, паявшие, точившие гитарные усилители, «примочки» и сами гитары под «фирму» с такой прецезионной точностью, с таким аккуратным воспроизведением на русских болтах и гайках американских клейм, что эта муравьиная работа, ужасная своим смыслом (мир вокруг был завален этим хламом по самые Гималаи), приобретала онтологическое значение для русской культуры конца 20-го века. Поражали его фанаты и фанатки, жившие именем и песнями своего вечно полупьяного кумира, размножавшие его записи, его фото, высказывания и создававшие мифы о нём самом и о его группе и приступившие к первому этапу лакировки для отливки его в бронзе в будущем.
Был и среди рокеров свой идеолог по кличке Хиппи-бюрократ с волоснёй до пояса, которую он тщательно прятал под одеждой в течение предыдущих 10–15 лет, выпуская на волю только дома или у «своих» и с вечным «пацификом» на джинсовой куртке. Пока рокеры были подвальными мучениками и двигателями литературно-музыкального прогресса, Хиппи-бюрократ создавал мифологию хиппинизма и героев-рокеров рассказами и учительством в среде юных фанатов. Но учительство и хиппинизм его были странного свойства, нетерпимыми ко всему, что не длинноволосо и не хиппово. Поглядывая на методы, которыми насаждалась отечественная рок-культура, Серафиму опять почудилась такая картина: лагерные вышки, колючка, охранники в джинсовой форме с «пацификами» на грудях и с волоснёй до пупов, в руках автоматы в форме гитар. Из киловаттных динамиков день и ночь ревёт «хэви-металл» самого металлического свойства, а в «зоне» круглосуточно идёт перевоспитание, и как оно происходит, слава Богу, знают все. Потом, уже много позже, Серафим встречал «учителя» в странной роли финансового менеджера прославившегося котельного рокера. «Учитель» и Хиппи-бюрократ всё с теми же неизбывными волосами по пояс ходил с папками под мышкой и карманами, оттопыренными пачками денег. Учить уже было нечему и некого. Все и так хорошо знают, что приятно жить, когда карманы топорщатся, как у бывшего «учителя».
С течением времени Серафим стал замечать, что рокеры всё меньше говорят о своих, пусть и смутных, но идеалах, а всё больше о съёмке клипа на ТВ, о гастрольных поездках, гонорарах, авторских правах и посещении В ААП. И в то время, как золотушная русская интеллигенция, потеряв идеалы и веру в расправившийся с нею народ, долго искала объект любви и поклонения, он зрел у неё под ногами по подвалам и котельным, и, отрыв это золото прямо под собою, интеллигенция сошла с ума. Посыпались статьи, радио и телепередачи, дискуссии, интервью, авторские вечера. У истоков многих из этих начинаний тоже, конечно, стояли свои редакторы М., которые требовали причитающиеся им по статусу жертвоприношения деньгами, подарками или, чаще всего, ибо денег ещё было немного, натурой. В каждой подающей надежды «группе» были свои особо крепкие ребята для бесчисленного легиона редакторш и сотрудниц радио, кино, телевидения, или, что гораздо реже, свои, тоже не слабые, девушки для сотрудников-мужчин. Рокеры долго головы не ломали над проблемам купли или продажи и в отличие от Серафима смело вступали в натурально-экономические отношения по любому поводу, да и без него.
К рокерским успехам и их шумной славе стали примазываться, нахваливая их, вышедшие в тираж престарелые поэты и пучеглазые писатели, махровые конъюнктурщики и желающие снискать дешёвый успех своим ремесленным убожеством композиторы из Союза композиторов, ещё вчера кричавшие, что рок — это не музыка и не искусство, а оскал фашиствующей молодежи.
Раньше в подвалах много говорилось и даже пелось о «мальчиках-мажорах», о «прогнувшихся» и принятых в «приличные дома» сотоварищах по судьбе, а тут вдруг многие из осуждавших сами стали вхожи в эти пресловутые «приличные дома» и, забыв прошлый хай, заседали одной компанией за «круглыми столами» и на телемостах. Рокеры вышли из подвалов, на них пошёл спрос, и какие там к чёрту идеалы, когда за один концерт по пол-«штуки» отстёгивают. А те, кто месяц, два поездил с концертами по разным «мухосранскам», так те многими «штуками» трясли. Тут забеспокоились даже ресторанные и лен., мое, госконцертные халтурщики, сидящие по-прежнему на ставках, в то время, как рокеры деньги лопатами гребли. Многие из них дрогнули и сунулись в рок-клубы, расплодившиеся по стране, словно кукурузные початки в эпоху кукурузолюбия.
Никто, особенно сами рокеры, вечно нетрезвые в своих оценках в переносном смысле и буквальном, не заметили, как из авангарда прогресса довольно быстро превратились в развлекательное шоу, доступное даже домохозяйкам. А дети дошкольного возраста писали теперь на спинках автобусных и трамвайных сидений, а также на стенах домов, наряду с надоевшим: «долой жидов» и «бей хачей», названия всеми гонимых и пинаемых в прошлом групп.
Один из примазавшихся к року пучеглазых конъюнктурщиков, не потерявший, однако, сообразительности, поделился как-то с Серафимом своими мыслями о происходящем:
— Любопытно, что не мы вытащили их из подвалов, а сами попали в них. В подвалы их эстетики, принципы которой они сформулировали при помощи нас. Если вначале образ «русского рокера» был неуловим и чаще всего напоминал плохую копию какой-нибудь западной звезды рока, то со временем он приобрёл явные черты монстра. Сначала это стало проявляться в интонациях вокала. Пелось как будто бы о стремлении к чему-то хорошему, о свободе и гнёте тоталитаризма, но с интонациями, приличествующими словам «убью, падла» или «порежу, курва» в лучшем случае, а в худшем таким выражениям, от которых волосы растут вспять и выпадают с другой стороны тела. И мы это скушали и облизнулись, потому что пролетарскому искусству оказались не по плечу супергрёзы о сверхкрасоте и совершенстве, а отечественные сувенирно-дешёвые королевы красоты не разожгли красивых фантазий и полноценного вожделения отечественной публики. И наш альтернативный «русский рок» смело воспел доступное и близкое ему уродство. Публика, скучающая на сеансах зачаточной эротики артистов, имитирующих западный стиль, бешено ревёт и хохочет при виде якобы полупарализованного и косноязычного певца, который от природы горбат, лыс и косоглаз. И кто хохочет и платит деньги? Мы, а не они, валяющие дурака на сцене.
Герой нашего временя — монстр. У него нет ни тяги, ни потенции к положительному герою и нет способностей или смелости хотя бы притвориться им и осмелиться надеть на себя его светлые одежды. Нас более полувека приучали мерить жизнь и искусство землянками, окопами, разъезженными грязными дорогами, кирзовыми сапогами, буржуйками с бьющимися в них вороватыми огоньками, колючей проволокой вокруг зон и холщовыми истинами — жизнь прожить, не поле перейти. Кому-то это было выгодно — наши неустроенность, нищета, обделённость. А мы в свою очередь врубились во всё это, да ещё стали испытывать такие глубокие эстетические переживания от грязи, крови, уродства и убийств, что если бы кто-то из великодушия захотел нас вытащить из этой ямы с нечистотами, ему бы не удалось. Катарсис золотарством — необходимое условие становления русского национального самосознания и рождения эпических героев. Нам трудно воспринимать аристократических поэтов и писателей Запада и даже наполовину своего Набокова, хотя этот-то нам по «Лолитам» и «Дарам» — двоюродная родня.
Мы освободились от рабства только в середине 19-го века. Мы опрощались, шли в народ, бросали бомбы в губернаторов в конце века того же. Мы разбивали мраморных и бронзовых венер, резали штыками полотна, жгли книги и дворцы, и брат казнил отца и брата в начале века 20-го. Мы заштриховали колючей проволокой половину территории своей необъятной страны и первыми среди палачей всего мира научились стрелять именно в затылок, вместилище ума, ибо умных людей в России не любили спокон веков, а последние 70 лет особенно. Даже доморощенные Джоны Бутсы, и те в головы метили. Кирову зачем-то тоже затылок прострелили.
Мне кажется, что даже одного из перечисленных пунктов хватило бы для нашей экстатической симпатии к монстрам. И мы действительно любим их, и наш Раскольников, крушащий топором старушек во имя «справедливости» и паливший потом в миллионы затылков из нагана, всё во имя той же справедливости, нам милее и дороже какого-нибудь заумного и насквозь буржуазного Фауста со своей припухшей от бюргерской сытости и морали Маргаритой. А поэтому, да здравствуют монстры и да здравствует «русский рок».
— Вполне возможно, что так оно и есть, — задумчиво возражал Серафим, — но как же тогда объяснить феноменальный успех группы «Ласковый мак» — этих 16-летних олигофренов, которые ни петь, ни играть толком не могут, а слаще и пошлее их музыки и текстов были только гомосеки из «Модерн токинг», которых собственно ласковомакцы весьма по-русски и скопировали. Ведь публика ломится на них почище всяких рокеров.