Если копнуть поглубже
Шрифт:
Трой. День рождения Гриффа. Страстное желание приобрести дом. Перебитый Люком телефонный кабель. Появление Милоша — не только в доме, но и в ее жизни. Таинственное поведение Гриффа. Его слезы ярости и бессилия. Потеря обещанных ролей. Невообразимое исчезновение из семьи. Популярнейший из актеров покидает сцену и закатывает представления исключительно у себя дома — в этом было что-то загадочное и зловещее. И влияние всего этого на Уилла, который уходил от нее с каждым днем все дальше, в полную невозможность общения: ни ей с ним, ни ему с ней. Почему бы вам всем не пойти на хрен. Господи! И Редьярд тоскует. И Джесс мертв. И Лоретта потеряна и скончалась. И Мейбел далеко. И Милош… Что Милош?
Как в дымке… увиденный, испробованный, но все еще незнакомый.
Все быстро началось и так же быстро закончилось. Неужели? Именно. А сможешь? Да. Прощай.
Прощай.
Она коснулась лежащего подле нее на скамье конверта.
Посмотри.
Не могу.
Ее руки дрожали.
Что, если кто-нибудь увидит, как она рассматривает фотографии голого мужчины?
Никто ее не увидит — Джейн это знала, но не хотела поверить.
Паранойя — спутник всякого тайного любовника — так что ты, по крайней мере, не одинока.
Джейн достала фотографии, но некоторое время держала на коленях изображением вниз.
Милош.
Джейн.
Она отделила свой снимок и, чтобы не видеть себя, положила под конверт.
Мимо пролетела стая уток.
Дикие кряквы и чирки.
Джейн следила за ними, пока утки не улетели вниз по течению, где послышался шум, когда они сели на воду. Кряканье и детский голос: мамочка! утки! утки!
Мамочка, утки, утки! Как часто она слышала это от Уилла, кричавшего таким же писклявым голоском.
Птицы.
Джейн зацепила пальцами одну из фотографий.
Милош сидит, подняв колено — голова откинута назад, к балке, кожа поблескивает.
Господи, помилуй.
Она подняла снимок выше, в сочившийся сквозь листву свет.
Какого цвета у него глаза?
Джейн не могла вспомнить.
Темные.
Просто темные.
Кажутся черными, потому что зрачки расширены и фотография немного мутновата из-за витавшей в воздухе пыли.
Джейн положила снимок обратно и не стала смотреть другие. Память о заснятых моментах была лучше, чем их вещественное воспроизведение.
Она закрыла глаза и сидела в полной неподвижности.
После того как был снят последний кадр и камера отложена в сторону, Милош повел ее по ветхим ступеням на сеновал.
Они лежали бок о бок на солнце — теперь оба нагие, оба в пыли и, когда целовались, ощущали привкус красного вина и друг друга.
Их пальцы встретились, соприкоснулись. Она направила его к своей груди. Милош положил одну ладонь ей на живот, а другой накрыл грудь.
Никто не произнес ни слова. Над ними метались и пищали ласточки. По дороге проехала машина, в небе пролетел самолет, на соседнем поле тарахтел трактор.
Джейн скользнула вниз вдоль его тела, волосы струились вслед; она гладила его, ощупывала, ласкала языком.
Милош раскинул руки, даря себя, как драгоценное яство.
Откуда мы это знаем? — удивлялась Джейн. Откуда знаем, что делать? Что можно, а чего нельзя?
Она владела им так же полно, как обычно мужчина владеет женщиной. Нашла в мечтах, когда тянулась за стаканом вина. А теперь упивалась им.
Наконец она откатилась в сторону — ее рука на его бедре, его рука на ее плече. По-прежнему молча.
Птицы затихли. Все замерло.
Когда они проснулись, начинались сумерки: еще не стемнело, но день клонился к закату.
И только в машине по дороге обратно в Стратфорд Милош произнес:
— Спасибо.
И все.
Высаживая Милоша на углу Эри и Онтарио, Джейн сжала его ускользающую руку так, что заболели пальцы. И отпустила.
— До свидания, Милош.
— До свидания.
Он так ни разу и не назвал ее Джейн.
Теперь, в парке, Джейн посмотрела на свою фотографию.
Qui va la? Кто это?
Я.
Просто я.
Но вся.
Джейн сунула снимки обратно в конверт, конверт положила в сумку, бросила сигарету, загасила каблуком, затем подняла окурок и опустила в карман.
И отправилась домой на Камбриа-стрит.
Ночью Джейн приснилось, будто она на вечеринке, где все гости — и мужчины и женщины — одеты, как Моника Левински, — в голубые платья с пятнами. И это никому не казалось ни странным, ни скандальным.
Люди в платьях Моники Левински не прятались — были самими собой. Джейн и знала и не знала, кто они: так бывает во сне — видишь незнакомцев, но кажется, что они ближайшие друзья.
Кто-то пел песню.
Не настоящую — услышанную во сне.
Она была и грустная, и счастливая — то приятная, то какая-то далекая: одни диссонансы.
Все будто бы находились на борту корабля — посреди моря. Солнце то ли всходило, то ли закатывалось — Джейн так и не разобралась. Но это было не важно. Судно куда-то следовало, однако пункт назначения никого не интересовал. Джейн нисколько не боялась. И никто другой не казался напуганным.
Она подошла к борту посмотреть на море — и с ней вместе некто чужой, кого она и узнавала, и не узнавала. Они положили руки рядом на поручни, но не коснулись друг друга. Появлялись и исчезали звезды. Солнце — луна, свет и тьма, а они, одинокие, все стояли бок о бок.
Где мы? — гадала во сне Джейн. Откуда взялись? Отправляемся или прибываем, спешим домой или оставили дом?
На корабле не было детей. И животных тоже. Только мужчины и женщины в одинаковых голубых платьях.